Культуры городов - [83]
Почти с первых слов их воспоминаний город – Берлин и Браунсвилль – представляется через призму социального класса. «А теперь я хочу вызвать тех, кто ввел меня в город, – издалека начинает Беньямин свои «Берлинские хроники» (Беньямин 2005, 165). – Ведь именно ребенку, растущему в одиноких играх неподалеку от центра, нужны проводники для знакомства с окрестностями – для меня же, сына состоятельных буржуа, первыми такими проводниками были, конечно, няни». Далее он немедленно углубляется в главные увеселительные пространства города, пространства, которые он наследует по праву социального и культурного происхождения: «Они водили меня в зоосад… – а если не в зоосад, то в Тиергартен». Казин, напротив, начинает свои воспоминания с Браунсвилля, района настолько удаленного от центра, что, собираясь на Манхэттен, его жители говорили, что едут «в город». И воспоминания эти довольно язвительные: «Сойдя с поезда [метро] на станции “Рокэвэй-авеню”, в ту же секунду чувствую запах мужского туалета, потом аромат солений из ларька прямо на выходе с платформы, и тут меня охватывает ненависть вперемешку с ужасом и, что неожиданно, нежностью» (Kazin 1951, 5). Ненависть, которую он испытывает, оказавшись непосредственно на торговой улице своего района, проистекает из территориальной и национальной принадлежности Казина, которые, в свою очередь, являются маркерами иммигранта низкого социального статуса. Беньямин, напротив, обрушивает ненависть на собственную мать, которую он сопровождал в ее бесчеловечно рациональных экспедициях за покупками в центр города с таким неудовольствием, что долгие годы не мог (по собственному утверждению) отличить правую ногу от левой.
Беньямин не пишет о торговых улицах своего района. Все его воспоминания о Берлине относятся к центральной части с его кафе и апартаментами. С самого детства он был настоящим фланером – надменным, но ценящим новинки, деньги и дизайнерские марки:
В те далекие годы я познавал «город» только как театр покупок. Тогда я начал понимать, как деньги моего отца способны проложить нам путь меж прилавков, продавцов и зеркал, и оценивающие глаза нашей матери, чья муфта лежала на прилавке. В унижении «нового костюмчика» стояли мы посреди зала, и руки торчали из рукавов, как грязные ярлыки, и только в кондитерской мы снова могли воспрянуть духом, чувствуя, что неискренние восторги, унижавшие нашу маму перед лицом таких идолов, как Mannheimer, Herzog & Israel, Gerson, Adam, Esders & Madler, Emma Bette, Bud & Lachmann, наконец остались позади. Не пещерами с нужными товарами был для нас «город», но непроходимой горной грядой (Беньямин 2005, 193).
У Казина торговая улица Браунсвилля – это скудно представленный ширпотреб и связанные с ним ассоциации вторичности и жизненного фиаско. В его воспоминаниях о торговой улице сквозит страх – страх не иметь возможности вырваться из этого во всех смыслах пограничного существования:
Не успеваю я выйти из метро, как знакомое с раннего детства ощущение безысходности ошпаривает лицо, словно паром. …Оно зависает над жилищами негров в закоулках плохо освещенной улицы, где порванный холст с именами парней, отправившихся на войну, трепыхается на ветру. Стоячие колодцы конфетных лавок и бильярдных, фонари, горящие в сумерках над овощными лотками и тележками, сверкающие неоном витрины винных магазинов, горки халвы и шоколадных трюфелей в окнах конфетных лавок рядом с газетным ларьком, пыльные аптеки, где бутылочки с подкрашенной голубым и розовым водой по-прежнему покачиваются на цепочках, а рядом вывеска, сообщающая каждому, кто идет по Рокэвэй-авеню, что в магазине мистера А. есть штаны под пиджак любого цвета (Kazin 1951, 6).
Здесь видны и первые намеки на послевоенные изменения в расовом составе. Безысходность, упадочность собственного класса Казин проецирует, кроме прочего, на первых чернокожих, перебравшихся в самые заброшенные жилища. Но Казина мало что привлекает и еще меньше радует в облике обычных магазинов и их еврейских владельцев.
В то же время Кейт Саймон, которая со своими родителями – польскими евреями – поселилась в рабочих кварталах Бронкса примерно в то же время, после Первой мировой войны, вспоминает торговые улицы с удовольствием, которое давало ей очарование – осмелюсь сказать – домашнего хозяйства, связанное с ролью женщины-хозяйки.
На рынке Басгейт, что к югу от Тремонта по направлению к Клеирмонт-Парквэй, матери в начале недели покупали ткани, сухие грибы, а также шнурки. По средам они покупали курицу и живую рыбу, которая плавала в ванной еще два дня, пока в пятницу не становилась рыбой-фиш. Женщины, как правило, сами ощипывали курицу. …В следующем квартале, который назывался Вашингтон, была библиотека, а еще севернее, на углу с улицей Тремонт, располагалась парикмахерская, где мне делали стрижку под Бастер Браун
В работе проанализированы малоисследованные в нашей литературе социально-культурные концепции выдающегося немецкого философа, получившие названия «радикализации критического самосознания индивида», «просвещенной общественности», «коммуникативной радициональности», а также «теоретиколингвистическая» и «психоаналитическая» модели. Автором показано, что основной смысл социокультурных концепций Ю. Хабермаса состоит не только в критико-рефлексивном, но и конструктивном отношении к социальной реальности, развивающем просветительские традиции незавершенного проекта модерна.
История нашего вида сложилась бы совсем по другому, если бы не счастливая генетическая мутация, которая позволила нашим организмам расщеплять алкоголь. С тех пор человек не расстается с бутылкой — тысячелетиями выпивка дарила людям радость и утешение, помогала разговаривать с богами и создавать культуру. «Краткая история пьянства» — это история давнего романа Homo sapiens с алкоголем. В каждой эпохе — от каменного века до времен сухого закона — мы найдем ответы на конкретные вопросы: что пили? сколько? кто и в каком составе? А главное — зачем и по какому поводу? Попутно мы познакомимся с шаманами неолита, превратившими спиртное в канал общения с предками, поприсутствуем на пирах древних греков и римлян и выясним, чем настоящие салуны Дикого Запада отличались от голливудских. Это история человечества в его самом счастливом состоянии — навеселе.
Монография, подготовленная в первой половине 1940-х годов известным советским историком Н. А. Воскресенским (1889–1948), публикуется впервые. В ней описаны все стадии законотворческого процесса в России первой четверти XVIII века. Подробно рассмотрены вопросы о субъекте законодательной инициативы, о круге должностных лиц и органов власти, привлекавшихся к выработке законопроектов, о масштабе и характере использования в законотворческой деятельности актов иностранного законодательства, о законосовещательной деятельности Правительствующего Сената.
Пражская весна – процесс демократизации общественной и политической жизни в Чехословакии – был с энтузиазмом поддержан большинством населения Чехословацкой социалистической республики. 21 августа этот процесс был прерван вторжением в ЧССР войск пяти стран Варшавского договора – СССР, ГДР, Польши, Румынии и Венгрии. В советских средствах массовой информации вторжение преподносилось как акт «братской помощи» народам Чехословакии, единодушно одобряемый всем советским народом. Чешский журналист Йозеф Паздерка поставил своей целью выяснить, как в действительности воспринимались в СССР события августа 1968-го.
Книга посвящена первой успешной вооруженной революции в Латинской Америке после кубинской – Сандинистской революции в Никарагуа, победившей в июле 1979 года.В книге дан краткий очерк истории Никарагуа, подробно описана борьба генерала Аугусто Сандино против американской оккупации в 1927–1933 годах. Анализируется военная и экономическая политика диктатуры клана Сомосы (1936–1979 годы), позволившая ей так долго и эффективно подавлять народное недовольство. Особое внимание уделяется роли США в укреплении режима Сомосы, а также истории Сандинистского фронта национального освобождения (СФНО) – той силы, которая в итоге смогла победоносно завершить революцию.
Книга стала итогом ряда междисциплинарных исследований, объединенных концепцией «собственной логики городов», которая предлагает альтернативу устоявшейся традиции рассматривать город преимущественно как зеркало социальных процессов. «Собственная логика городов» – это подход, демонстрирующий, как возможно сфокусироваться на своеобразии и гетерогенности отдельных городов, для того чтобы устанавливать специфические закономерности, связанные с отличиями одного города от другого, опираясь на собственную «логику» каждого из них.
Город-сад – романтизированная картина западного образа жизни в пригородных поселках с живописными улочками и рядами утопающих в зелени коттеджей с ухоженными фасадами, рядом с полями и заливными лугами. На фоне советской действительности – бараков или двухэтажных деревянных полусгнивших построек 1930-х годов, хрущевских монотонных индустриально-панельных пятиэтажек 1950–1960-х годов – этот образ, почти запретный в советский период, будил фантазию и порождал мечты. Почему в СССР с началом индустриализации столь популярная до этого идея города-сада была официально отвергнута? Почему пришедшая ей на смену доктрина советского рабочего поселка практически оказалась воплощенной в вид барачных коммуналок для 85 % населения, точно таких же коммуналок в двухэтажных деревянных домах для 10–12 % руководящих работников среднего уровня, трудившихся на градообразующих предприятиях, крохотных обособленных коттеджных поселочков, охраняемых НКВД, для узкого круга партийно-советской элиты? Почему советская градостроительная политика, вместо того чтобы обеспечивать комфорт повседневной жизни строителей коммунизма, использовалась как средство компактного расселения трудо-бытовых коллективов? А жилище оказалось превращенным в инструмент управления людьми – в рычаг установления репрессивного социального и политического порядка? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в этой книге.
Перед читателем одна из классических работ Д. Харви, авторитетнейшего англо-американского географа, одного из основоположников «радикальной географии», лауреата Премии Вотрена Люда (1995), которую считают Нобелевской премией по географии. Книга представляет собой редкий пример не просто экономического, но политэкономического исследования оснований и особенностей городского развития. И хотя автор опирается на анализ процессов, имевших место в США и Западной Европе в 1960–1970-х годах XX века, его наблюдения полувековой давности более чем актуальны для ситуации сегодняшней России.
Работа Марка Оже принадлежит к известной в социальной философии и антропологии традиции, посвященной поиску взаимосвязей между физическим, символическим и социальным пространствами. Автор пытается переосмыслить ее в контексте не просто вызовов XX века, но эпохи, которую он именует «гипермодерном». Гипермодерн для Оже характеризуется чрезмерной избыточностью времени и пространств и особыми коллизиями личности, переживающей серьезные трансформации. Поднимаемые автором вопросы не только остроактуальны, но и способны обнажить новые пласты смыслов – интуитивно знакомые, но давно не замечаемые, позволяющие лучше понять стремительно меняющийся мир гипермодерна.