Культуры городов - [84]

[50]. На Тремонт к западу от Третьей улицы располагался замечательный магазин «все за…» с радужными браслетами и золотыми горшочками (1982, 3).

Удаленные от нас в пространстве и времени воспоминания Беньямина, Казина и Саймон могут многое рассказать о реальном производстве различий на улицах города. Беньямин был вхож в центральные и наиболее благополучные городские пространства по праву наследования; Саймон и Казин заслужили это право, поступив в университет и занявшись интеллектуальной деятельностью. Все они покинули дома своего детства: Беньямин легко передвигался по улицам Парижа; Саймон и Казин переехали на Манхэттен. Финал у всех был разный: Саймон умерла, Казин написал свои мемуары, Беньямин покончил с собой в Европе во время Второй мировой войны, не желая или не имея возможности бежать от нацистов. И тем не менее их воспоминания по-прежнему интересны. И хотя услуг по кошерному ощипу курицы на нашей 11-й улице не предлагали, этническая идентичность районов Саймон и Казина во многом пересекается с одинаковыми различиями или отличительной одинаковостью моей более светски ориентированной торговой улицы. В центре Филадельфии тоже есть патрицианская архитектура и буржуазные интерьеры, о которых писал Беньямин, и, несмотря на различный опыт, наши субъективные карты города во многом схожи. Воспоминания Беньямина о центре Берлина пробуждают во мне эхо социальных амбиций, которые овладевали мной во время покупок на Честнат-стрит и прогулок по площади Риттенхаус.

В примерно совпадающих по времени воспоминаниях афроамериканцев фигурируют те же места, что и у Казина с Саймон: дом, школа, церковь (чаще, нежели синагога), районная библиотека, иногда первая работа. Но есть и весьма существенные различия, истоки которых не в замкнутости этого сообщества, а скорее в отсутствии допуска в другие. Чернокожие авторы вспоминают, как в городах Среднего Запада и на севере США их не принимали в школы, где практиковалась расовая сегрегация, или же они были единственными чернокожими учениками в своих классах. Они вспоминают парадоксы своих торговых улиц, когда все магазины в черных районах принадлежали белым и работали в них тоже белые, – ситуация, практически исключающая близкие отношения, которые складывались у нас на 11-й улице. Их опыт поездок в центр обусловливался не только классовой принадлежностью и финансовым состоянием, но и расовой сегрегацией. У афроамериканцев было меньше, чем у белых, возможностей устроиться на летнюю работу, а в некоторые магазины их просто не пускали. Еще с 1820-х годов некоторые улицы черных районов стали опасными, а высокий уровень преступности сочетался здесь с нищенским существованием, условия для которого создали и поддерживали представители других этнических групп.

Писатель Честер Хаймс, хоть и родился в семье представителей среднего класса, первые годы своей взрослой жизни занимался мошенничеством, воровством и сутенерством. Как и у Вальтера Беньямина, его знакомство с улицей началось с коммерческого обмена и романтизированного взгляда на проституцию. И вот он выбрал жизнь улицы. Однако, в отличие от Беньямина, Хаймс не может удовлетвориться ролью фланера. Он выстраивает свою идентичность, акцентируя невозможность уйти от уличной жизни и связанного с ней опыта, с которым Беньямин не только не был знаком, но едва ли мог себе представить. Ярость Хаймса не позволяет ему отмежеваться от района детства, как это сделал Казин: он вынужден отождествлять себя с другими афроамериканцами и с улицами своего района. Он вспоминает, как в 1926 году, будучи подростком, гулял по Кливленду (Himes 1990, 18):

Сковил-авеню шла по краю черного гетто от 55-й до 14-й улицы. Это были самые жуткие трущобы, которые я когда-либо видел. Однажды полицейские посчитали, что по 40 кварталам, выходящим на Сковил-авеню, единовременно курсировало порядка 1500 проституток. Это были черные шлюхи, как правило, за тридцать, безвкусно одетые, покрытые шрамами, с помутненным рассудком, часто беззубые, больные, нищенствующие. Большинство чернокожих мужчин района жили на заработанные шлюхами деньги или грабили их клиентов – «ханки». Они играли по мелочным ставкам, дрались, пили ядовитого «белого мула», резали друг друга и помирали в канаве.

Спустя несколько лет Хаймс занялся историей Кливленда и раскрыл факты соучастия белых в создании этого района. Белые владельцы сталелитейных заводов нанимали неквалифицированных рабочих из Восточной Европы, которых называли «ханки» или венграми. Они приезжали в Соединенные Штаты без жен и детей и нередко пользовались услугами афроамериканских проституток, создавая таким образом базу для занятости местных женщин, тогда как черных мужчин нанимали только в качестве штрейкбрехеров. И пусть эти сведения помогли Хаймсу лучше понять свой район и его историю, – боль, которую испытываешь, когда вместо районной торговой улицы у тебя Сковил-авеню, никуда не денется.

И какой бы страшной ни казалась улица, каким бы богатым ни был культурный капитал отдельных людей, место всех чернокожих было в черном гетто, поскольку в другие общественные места они не имели доступа. В том же 1926 году, будучи студентом Государственного университета Огайо в Коламбусе, Хаймс ходил «на все черные мюзиклы на Уоррен-стрит, пролегавшей в квартале от Лонг-стрит, которая шла через самые мрачные трущобы черного гетто. На Уоррен-стрит черные братья так часто убивали друг друга по тому или иному поводу, что улицу стали называть Бирманская дорога» (1990, 26). Отчего же студента университета так тянет в гетто? «Во всех кинотеатрах центра Коламбуса и белых районов черных либо пускали только на балкон, либо не пускали вовсе. Черных не обслуживал ни один ресторан с белыми клиентами, даже рядом с Государственным университетом Огайо. И, проходя мимо, я всегда внутренне напрягался» (1990, 26).