Культ некомпетентности - [12]

А как раз этого не должно быть. Надо, чтобы законодатель играл в обществе ту же роль, какую в человеке играет совесть, знал людские страсти, всю их глубину, всю их значимость, не давал обмануть себя их притягательностью, притворством, сменой обличья, то борясь с ними напрямую, то противясь им по очереди, то содействуя слегка одной из них в ущерб другой, более страшной, то отступая на время, то переходя в контратаку, — всегда искусный, находчивый, сдержанный, никогда не дающий враждебным страстям нанести ему урон, запугать, отвлечь, обмануть, направить его не по той дороге.

Ему придется даже быть, так сказать, совестливее, чем сама совесть, он не должен забывать, что разрабатывает закон не только для других, но и для себя, что он должен будет подчиняться своим же решениям, — semel jussit semper paruit[3]. Ему надо быть в буквальном смысле слова беспристрастным, что для него гораздо сложнее, чем для совестливого, — перед человеческой совестью такая проблема не стоит.

Законодателю следует не просто не испытывать страстей, ему следует от них отречься, а это еще труднее. Страстью для него, если можно так выразиться, должно сделаться следование совести. Как говорил Руссо: «Для выработки наилучших общественных установлений, приемлемых для народа, нужен высший разум, который видит все человеческие страсти, но сам не испытывает ни одной, который никак не связан с человеческим естеством, но знает всю его подноготную, чье счастье не зависит от нашего, но и нашим он не погнушался заняться. Такой разум с течением времени созидает себе будущую славу, трудясь в одном столетии и пожиная плоды в другом».

Изобретательные греки нашли хитроумное решение: установив законы для своего народа и заставив сограждан поклясться соблюдать их до своего возвращения, некоторые законодатели отправлялись в добровольную ссылку, скрыв место своего уединения. Не исключено, что они хотели связать сограждан клятвою, не связывая себя своими законами. Может, они разрабатывали такие суровые законы, заранее задумав избавить себя от необходимости им подчиняться?

Прудон говорил: «Я мечтаю о республике столь либеральной, что меня самого казнили бы там как реакционера». Возможно, Ликург и был неким Прудоном: основав республику с законами столь строгими, что сам не в силах был там жить, он твердо решил покинуть страну, как только эти законы вступят в силу. Солон и Сулла остались в государстве, законы для которого установили. Тем самым они превзошли Ликурга. Оправданием для последнего, правда, может послужить то, что, судя по всему, он лицо вымышленное.

Предполагалось, будто законодателю следует быть настолько выше страстей, как своих, так и своего народа, что как простому человеку его собственные законы должны в той или иной степени внушать страх.

Сдержанность в том смысле, который мы придаем этому слову, иногда внушает законодателю мысль вводить новый закон осторожно, а не с ходу принуждать к его исполнению — такое возможно довольно часто, хотя и не всегда. Монтескьё ссылается на короля Людовика Святого: «Он решил внушить подданным отвращение к злоупотреблениям современного ему судопроизводства и издал несколько распоряжений для судов как в своих владениях, так и во владениях баронов. Его ждал большой успех. Прошло немного времени после его смерти, а введенных им правил уже придерживались при многих дворах местных феодалов. Так государь добился цели, хотя его распоряжения не требовали обязательного исполнения, а лишь служили примером, которому каждый был заинтересован следовать. Он упразднил зло, показав наилучший путь его преодоления. Когда люди увидели, что королевские суды, суды некоторых сеньоров принимают решения более естественные, более разумные, лучше согласующиеся с моралью, религией, способствующие миру в обществе, безопасности человека и сохранению его добра, они согласились с нововведениями и отринули прежние обычаи. Умение правителя заключается в том, что он не принуждает, а приглашает к исполнению, не командует, а ведет».

Рассуждая не без некоторой доли оптимизма, Монтескьё приходит к обнадеживающему выводу: «Разум обладает естественной властью, ему сопротивляются, но сопротивление как раз и обеспечивает его конечную победу. Еще немного, и люди будут вынуждены вернуться под его начало».

Это пример из далекого от нас времени, и едва ли он применим для наших дней. Впрочем, рассмотрим закон о воскресном отдыхе, восстановленный на основании церковного права. Принятие этого закона было ошибкой, так как он противоречил многим обычаям французов и даже в какой-то мере французскому складу ума. В результате получили то, что получили: закон исполняется редко и с большой натугой. А ведь можно было это не вносить в кодекс. Пусть государство предоставит право на воскресный отдых всем своим чиновникам, служащим, рабочим. Достаточно было бы простого циркуляра министра юстиции, который освобождал бы от наказания человека, не выполнившего трудовой контракт из-за отказа работать в воскресенье. Тогда закон о еженедельном отдыхе существовал бы неофициально, его придерживались бы по взаимной договоренности и его действие не распространялось бы на те случаи, когда необходимость работать в воскресенье была бы настолько очевидна как для работника, так и для хозяина, что оба подчинились бы ей добровольно. В таком виде закон был бы в состоянии без особых потрясений изменить вековые обычаи народа.