Куликовская битва. Запечатленная память - [24]

Созвучен рассказу о гибели богатырей отрывок повествования о Евпатии Коловрате, который возник в XIII в. в устном народном творчестве и был включен в «Повесть о разорении Рязани Батыем» в начале XV в.[315] Узнав о разгроме своего княжества Батыем, рязанский богатырь, находившийся в это время в Чернигове, выступил на защиту своей родины. Дружина Евпатия в 1700 воинов нанесла врагу огромный урон, но почти полностью, вместе со своим предводителем, полегла на поле брани. Качества рязанских храбров вполне отвечали домонгольскому идеалу человека. Былина использует пророческое выражение, характеризующее силу рязанского богатырства: бьются «един с тысящею, а два — с тьмою»[316]. Подобное выражение во времена Куликовской битвы воспринимается не иначе как бахвальство. Сходные по смыслу слова вкладываются в уста русского воинства, похваляющегося перед битвой на реке Пьяна в 1377 г.: «Может един от нас на сто татаринов ехати…»[317]. Воины были наказаны за самоуверенность полным разгромом. То же самое произошло, согласно гротесковому рассказу московского летописца, с рязанцами в 1371 г. Понадеявшись на свою силу, «вознесшася умом и возгордевшеся величием», рязанцы решили не брать с собой доспехов, «ни щитов, ни коней, ни сабель, ни стрел», но взять с собою только ремни и ужища (веревки), намереваясь ими связать москвичей, «понеже суть слаби и страшливи и некрепки»[318].

Представление о том, что москвичи — «небывальцы», существовало еще в XIII в. Например, Новгородская 1-я летопись младшего извода так называет их в рассказе об обороне Коломны в 1238 г.[319] Подобная точка зрения высказывается в том же источнике о москвичах — участниках Куликовской битвы[320]. Надо сказать, что даже в летописную повесть о Куликовской битве проникает определение «небывальцы-москвичи». В разгар битвы «москвици мнози небывальци, то видевше, устрашася, и живота отчаявшеся…»[321].

В самом деле, Московское княжество, не граничившее с нерусскими землями, меньше других вступало в вооруженные столкновения. И, конечно же, были основания у новгородцев, псковичей и рязанцев, постоянно сражавшихся с врагами на границах, так называть уязвимых для внешних врагов москвичей. Тем более что московский вариант идеального человека не имел ничего общего с представлениями о суровом рязанском воине («рязанцы же сурови суще» — отмечал московский летописец в статье о битве при Скорнищеве 1371 г.[322]). В определенной мере образ рязанского героя олицетворял сам князь Олег Рязанский, получивший у москвичей прозвище Суровейший[323]. Отличался московский идеал человека и от образа удалого новгородца, напоминавшего былинного ушкуйника Ваську Буслаева, лихо захватывавшего во второй половине XIV в. поволжские города[324].

Новые исторические условия, в которые попала Северо-Восточная Русь после монголо-татарского завоевания, порождали «нового человека». Угнетенное состояние страны способствовало резкому сокращению военных походов, а участие в татарских войнах воспринималось как позорное занятие. Уже не воспевались шумные пиры и пышные охоты. Все помыслы подчинялись одному — скорейшему освобождению от татарской зависимости. Еще не хватало сил для полного освобождения от ига, поэтому не в почете было неоправданное удальство и безрассудная храбрость, за которые завоеватели платят разорением и убийствами. Быть может, поэтому, оглядываясь назад, современник Куликовской битвы с удовлетворением пишет о «сорокалетней тишине», наступившей на Руси в результате мудрой политики «собирания земель» Ивана Калиты. Быть может, поэтому прославляется «мера и расчет» Симеона Гордого, который «… войны не люби, но воинство готово име, в чести содержа… дани и дары невеликия даяше, и сам имения немного собираше, но при нем татары не воеваху отчины его…»[325].

Шли годы, вместе с Русью набирали силу люди, родившиеся во времена Калиты и гордого Симеона. Наступало время решительных столкновений, когда больше всего ценилась уже не хитрость в себе и не мелочный расчет, а подвижничество и жизненная активность. Еще отроком ушел Сергий Радонежский от мирской жизни, желая порвать связь с окружающим миром и уединиться в глухом лесу. Но не это сделало «радонежского чудотворца» популярнейшей личностью на Руси. Сергий не ограничился «молчанием», т. е. полным отходом от мирской жизни и посвящением себя только религиозному подвигу. Широкая сеть монастырей, созданных им и его учениками, на данном этапе сыграла важную роль в распространении антитатарских идей московского правительства. А его личное участие в сплочении русских княжеств и заметная роль в организации Куликовской битвы сделали Сергия Радонежского одним из героев своего времени.

Современная летописная запись, сообщая о смерти Сергия, называет его старцем «чюдным и добрым, и тихим, кротким, смирным…»[326]. Аналогично летопись характеризует суздальского епископа Дионисия, «мужа тиха, кротка, смирена, хитра, премудра, разумна…»[327]. Что это? Действительное сходство характеров или литературный стереотип? Под личиной «тихости и кротости», которыми наделялись, с точки зрения авторов, положительные персонажи, скрывались порой люди различного политического масштаба, разных характеров и темпераментов. Так, Сергий Радонежский являлся одним из вдохновителей битвы эпохи; Дионисий — частного выступления против татарского отряда в Нижнем Новгороде