Куликовская битва. Запечатленная память - [18]
Но если во времена Игоря предводитель похода говорил по поводу знамения: «Тайны Божия никто не весть, а знамению творец Бог и всему миру своему. А нам что сотворить Бог — или на добро или на наше зло — а то же нам видити»[246], — то в ХIV — ХV вв. суть знамений уже «разгадывают» наиболее достойные люди. Право предвидеть результат предстоящего давалось не каждому: чаще всего провидцами выступали люди, испытавшие в полной мере «тяготы добродетельной богоугодной жизни», либо, наоборот, причинившие много зла окружающим, но внезапно «прозревшие».
Роль главного пророка в эпоху Куликовской битвы приписывалась Сергию Радонежскому. К нему в Троицкий монастырь, едва прослышав о Мамаевых приготовлениях, поспешил великий князь Дмитрий за советом и благословением. Авторитетнейший священнослужитель и политик, которого хотел видеть на митрополичьем престоле умирающий Алексей, митрополит Московский, был фактическим «пастырем Руси». Он-то и посоветовал Дмитрию Ивановичу сначала задобрить Мамая дарами, а если не получится, выступить против него с оружием в руках. Именно Сергий и предсказал Дмитрию Ивановичу: «… имаеши победити супостаты свояго»[247]. Но предсказание победы, увы, не достигло русского воинства: старец просил сохранить свое предвидение в тайне. Зато, как отметил автор «Сказания о Мамаевом побоище», присланное на Дон Дмитрию послание Сергия Радонежского как раз накануне Куликовской битвы подняло дух русского войска. Сергий благословлял русичей на ратный подвиг[248]. Немало способствовал еще большему повышению авторитета Сергия тот факт, что решающее сражение было начато Александром Пересветом, по версии «Сказания…», его постриженником[249].
Провидцем выступает и посланник Сергия Андрей Ослябя. Правда, его предсказание не распространяется далее судьбы его сына Якова — юноши из «удалой сторожи» — и «брата» по монашескому общежитию — Александра Пересвета. Андрей Ослябя еще до битвы «видит» раны на теле своего «брата» Пересвета и упавшую в ковыль голову своего «чада» Якова. Андрей[250] Ослябя и Александр Пересвет, устойчиво причисляемые литературной традицией к постриженникам Сергиевым, в 1380 г. монахами не были, оба, похоже, имели статус митрополичьих бояр: Андрей Ослябя стал монахом под именем Родион после 1393 г., когда он был упомянут в Обиходнике Троице-Сергиева монастыря в качестве митрополичьего боярина, Пересвет — известен только со светским именем. Что касается Александра Пересвета, то известно о его владениях в районе приокского города Алексина[251], а факт его гибели на Куликовом поле весьма вероятен.
Многочисленные приметы предсказывали страшную сечу. Еще задолго до предстоящего сражения прибежали на поле волки, «выюща грозно, непрестанно», слетелись «орли же мнозии» (иногда — «вороны»), «ждуще того дни грозного»[252]. Подобное знамение описывается в Ипатьевской летописи под 1249 г., когда перед войском слетелись орлы и вороны, крича и играя. «И се знамение не на добро бысть»[253], — подытоживает летописец. Волками и воронами называет «Слово о полку Игореве» половцев[254]. Волки и вороны, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», «ждущие трупа человечя».
Толкователем «ратных примет» назван в «Сказании…» и свояк Дмитрия Ивановича, муж его сестры Анны, известный воевода, «уряжавший полки» на поле Куликовом, Дмитрий Боброк-Волынец. Он наблюдает за угасающей зарей, которая была «аки кровь». Этот признак в летописях трактуется как предвестник кровавых событий[255]. Вместе с великим князем Дмитрий Волынец приходит на ничейную землю и встает между двумя «великими силами». Стук и крики, подобные грому, «аки торжища снимаются и аки грады зиждуще», раздававшиеся с татарской стороны, тонули в «тихости велией» русского лагеря. «Господине княже, благодари Бога и пречистую Богородицю, и великаго чюдотворца Петра, и вся святыа: добро убо знамение суть…» — заключает Дмитрий Боброк и, сойдя с коня, припадает ухом к земле. «Что есть?» — спрашивает великий князь. Не сразу ответил воевода: «Слышал землю плачущу надвое [т. е. скорбь о смерти близких ожидает обе стороны]. Единаубо страна, аки некаажена, напрасно плачющи, дерзающи и кричащи татарским гласом о чадех своих… А другаа страна земли, аки некаа девица, плачющи и воплющи, аки свирелным плачевным гласом, в скорби, в печали велице». В равной мере пожалев татарских и русских вдов, Боброк-Волынец все-таки предсказал победу: «… уповай на милость Божию, яко одолети имаши над татары»[256].
К «испытанию примет» оказывается причастен и сам Дмитрий Донской. Он «растолковывает» видение стоящего на страже разбойника Фомы Кацибеева. В двух «светолепных» юношах, изгоняющих татар, Дмитрий Иванович видит своих «сродников» — Бориса и Глеба. Подобно Сергию Радонежскому, князь Дмитрий запрещает Фоме рассказывать кому-либо о «чюде, покамест Божия милость сотворится». Подобное же предостережение — «никому же сего поведати» — было высказано великим князем купцам Василию Кашице и Семену Антонову, которым «привиделся» митрополит Петр, изгоняющий эфиопов жезлом
