Кукла в волнах - [37]

Поначалу мы только поднимали рюмки и перед тем как выпить, чокались без тостов, словно торопились быстрее напиться и уйти от реальности. Молчали, ни о чем не говорили. Потом я подумал, что если и нужно с чего-то начинать наш разговор, то начинать надо с главного. А главным в данный момент были отношения Волчатникова с Илоной.

— Знаешь, Витя, — сказал он, не глядя мне в глаза, — я, наверное, в неё влюбился, причем влюбился классически. Она мне снится по ночам, всё время думаю: что она сделала, что сказала, как отреагировала на мои слова? У тебя так бывало?

— Нет, — честно признался я, покачав головой, и припоминая все свои романы в прошлом.

— Я даже стихи стал сочинять, — продолжал говорить дальше Волчатников, — как это обычно делают влюбленные.

— Что-нибудь прочитаете?

— Одно четверостишие…только не смейся.

— Да нет, я же понимаю что такое чувства, над ними не смеются.

Волчатников уставился на чистую, покрытую побелкой стену, словно пытаясь увидеть на ней невидимые для меня строфы, потом прочитал чуть сипловатым голосом:

   На тебя я украдкой смотрю,

   И от глаз не могу оторваться,

   Словно вечер влюбился в зарю,

   Но не в силах ей в этом признаться…

— Красиво, — сказал я, не кривя душой, — мне нравится!

— Нет, Витя, ничего не говори, даже если это и так. Хотя я сам знаю, что любительщина, глупые стишки, простительные в безусой юности. Они смешны сейчас. Просто хотелось выразить, запечатлеть состояние своей души на данном отрезке времени. Пусть даже Илона меня и не любит.

— Не любит? — переспросил я.

— Да, конечно, — Волчатников грустно усмехнулся, — тут уж, поверь мне, сразу видно. Она вроде разговаривает со мной, улыбается, но я же, вижу, что сама мыслями где-то далеко. Не здесь и не со мной. Потому что, когда любишь, то сосредоточиваешь всё своё внимание на любимом человеке. Каждое его движение, взгляд, намёк — всё это находит отголосок в твоей душе и порождает ответную реакцию, которая понятна только вам обоим. Это не пошлые переглядывания и подмигивания, перед тем как забраться в кусты.

То ли от выпитого коньяка, то ли от речей Волчатникова, я стал терять нить его рассуждений, показавшихся мне поначалу очень умными, а потом…запутанными и с неясным смыслом.

— Сегодня с особистом разговаривал, — сказал я, чтобы каким-то образом прервать поток душевного стриптиза со стороны Волчатникова, — представляете, собираются сделать козлом отпущения Тернового.

— Вот барбосы, — нахмурился комэска, — бездельники и лентяи! Не могут элементарного дела сделать — поймать какого-то негодяя. Конечно, проще невиновного подставить! Слушай-ка, — внезапно оживился Волчатников, — а не поймать ли нам самим этого придурка и выручить твоего приятеля?

— Вы серьезно? У нас же нет опыта в таких делах, вы — летчик, я — замполит. Если профессионалы его не поймали…

— Мозги, Витя, даются человеку один раз, если перефразировать Островского. Они или есть или их нет. У наших капитанов из особого отдела тяжелый случай, я думаю, связан с полным отсутствием мозговых долей, да и мозжечка заодно. Ну что, беремся? — в глазах Волчатникова зажегся охотничий азарт, который можно было бы принять за пьяный кураж, если бы я не знал его натуру.

— Как же мы это сделаем?

Честно говоря, я не представлял себе, что мы можем реально сделать. Сидеть круглосуточно в засаде? Даже если привлечь всех прапорщиков комендатуры это физически невозможно, потому что нельзя охватить наблюдением огромную территорию аэродрома. Подбросить металлические шарики теоретически можно в любом месте: и на стоянке и в движении самолета. Мне пришла в голову бредовая идея, что их можно забросить в воздухозаборник и с помощью рогатки, если прицелиться метко.

Волчатников, обратив внимание на моё задумчивое лицо, прошёлся по комнате и, перебрав кассеты, поставил в магнитофон запись диска Тухманова «По волне моей памяти».

— Ничего Витёк, не кручинься! Будем думать. Я ещё переговорю с некоторыми техниками, разузнаю что-нибудь. Плохо, что этот балбес наверняка из другой эскадрильи.

— Совсем необязательно, — возразил я, — он может специально выводить из строя самолёты другой эскадрильи, чтобы его искали в том подразделении.

— Верная мысль, — хмыкнул комэска, — вообще, нам надо поработать, не глядя на особистов. Пусть они делают своё дело, а мы сделаем своё. Поговори ещё раз с Терновым поподробнее. Может, он вспомнит что-нибудь существенное, полезное для нас. В этом деле всё важно — любая мелочь, любая деталь. Да, кстати, что ты у столовой говорил о женитьбе? — круто поменял тему Сергей Николаевич.

— Ничего особого, просто в училище сказали, не женишься — конец карьере. На вышестоящую должность холостому нельзя, подозрительно и беспокойно для руководства. Они рассуждают, что если не женат — значить гуляет, легкомысленно себя ведет и, следовательно, не может быть образцом коммуниста, тем более секретарём парторганизации. Таково указание генерала-майора Рощупко.

— Слыхал об этом начальнике, — отозвался Волчатников, — это какой-то Угрюм-Бурчеев и доктор Беляков в одном лице. Живет по правилу: «как бы чего не вышло!»

— Я с ним однажды столкнулся вживую, — признался я, разливая остатки азербайджанского коньяка в рюмки, и открывая следом армянский, — это было в Азовске, когда проводили собрание всех замполитов гарнизона. Я в то время только недавно выпустился из политического училища. Рядом со мной сел выпускник из донецкого училища Сашка Быков — большой раздолбай. Рощупко принялся что-то вещать, причём говорил нарочито тихим голосом, чтобы к нему прислушались. Видимо, возомнил себя Сталиным — ни больше, не меньше. Ну, все, естественно, открыли блокноты, чтобы писать туда умные мысли. Я тоже открыл и стал рисовать квадратики, потому что ничего стоящего не было. А Быков сидел и, фигурально выражаясь, ковырял в носу. Рощупко говорил, говорил, а потом поднимает его и спрашивает, почему товарищ лейтенант ничего не помечает в тетради. На что Быков — оцените его ответ — сказал генералу, что у него хорошая память, и он так всё запомнит. Это надо было видеть! Мы потом все пожалели, что выпуск Донецкого политического училища в том году вообще состоялся.