Кто там ходит так тихо в траве - [13]

После я догадался, что так даже удобнее получилось — не нужно было бегать на этаж к малышам, а в классе никого на переменке не оставалось, сразу после звонка все из класса выходят — с этим, оказывается, в нашей школе строго.

На последней переменке я вдруг услышал в коридоре топот, смех и даже свист, и тут же в класс ворвалась толпа — почти все наши девчонки и мальчишки. Хохотали они — ужас! — и волочили по полу что-то огромное, завернутое в зеленую бархатную скатерть.

Этот тюк шевелился, его водрузили на учительский стол, развернули — и там оказался десятиклассник (я так понял) — мокрый, красный, здоровенный такой белобрысый верзила с повязкой дежурного на руке. Его все окружили, не давали ему слезть со стола, щипали, и он так и сидел на столе, подтянув ноги к подбородку и глупо хихикал, потому что делать серьезное лицо или обиженное было еще глупее. Я позабыл, что сам-то я — ответственный за чистоту, тишину и порядок в классе, и забрался на парту, чтобы сверху все видеть и понять, в чем тут дело. Оказалось, что ничего особенного: просто этому верзиле было заявлено, что если он будет и дальше капать на наш класс — кто на переменке валяет дурака, а кто носится, — то с ним и впредь будут поступать подобным образом. И если он сейчас же, тут же, громко, ясно и честно не пообещает никогда впредь так себя не вести и кротко, и робко, и слезно не попросит его отпустить, то будет, завернутый в скатерть, лежать у последней парты целый урок. Ясно, что лежать он будет тихо, как козочка, глупо ведь предстать в таком виде перед нашим учителем. А если учитель сам спросит, что это за тюк, уж тут-то ответ придумать легко, проще простого.

В общем, он, бедняга, сделал все как ему велели, попросил и пообещал, и все хохотали ужасно, и я вместе со всеми, ну, прямо до слез, позабыв, что мне-то влетит первому, если вдруг кто войдет. Но никто не вошел, зазвенел вдруг звонок, все бросились к своим партам, десятиклассник под общее улюлюканье улизнул, кто-то из зачинщиков успел схватить скатерть и отнести ее до начала урока в пионерскую комнату, и все кончилось благополучно. Я и сам не заметил, как развеселился вместе со всеми.

После я плохо помню, что было, до самого дня рожденья вечером — какие-то хлопоты. А сам день рожденья помню очень хорошо. Еще бы мне его не помнить. Денек выдался не из простых.

Мама подарила мне костюм. Честно, настоящий костюм, чтобы я ходил в театры, в гости, в филармонию, в музеи, на выставки, на лекции-концерты, на концерты, на лекции — она много еще назвала мест, я не запомнил. И чтобы я не только был хорошо одет, но и, главное, был одет не хуже других — она так и сказала. Не хуже других.

Папа подарил мне какие-то невероятные ботинки, желтые, на толстенной светлой подошве, они лет пять не сносятся, сказал он, эти черти, капиталисты, делают их будь здоров. Я сказал, что и два года не обязательно, ни к чему — у меня нога вырастет. Папа почесал в затылке, после улыбнулся и сказал:

— Ты хам, Митя. Это же подарок.

Зика подарила мне авторучку. Молодец девчонка! Пронюхала каким-то образом, что у моей колпачок треснул, и сразу же сообразила, что делать.

Первыми на день рождения пришли Дымшицы. Вернее, не они, а она. Сам-то он, папин сослуживец, помчался куда-то на Невский доставать нечто потрясающее; что именно, она не хотела говорить — сюрприз. А она с ним не поехала, потому что ей, видите ли, холодно. Вообще-то она мне сразу понравилась, потому что была кругленькая, как шарик, и вместо одних букв говорила совсем другие. Мы, как дурачки, стали вчетвером помогать ей снимать пальто, и из-за этого снимали его целую вечность. Она сразу же полезла на кухню, посмотреть, как мы устроились на новом месте. На окне стояли разные бутылки, и она тут же закричала:

— Фампанское! Фампанское! Я его обаваю!

Мама побледнела и вылетела в прихожую, прихватив с собой и меня.

— Какой ужас! Боже! — зашептала она. — Быстренько беги в магазин. Там же в бутылке не шампанское. Там у меня подсолнечное масло. Просто ужас!

— Мне не дадут, — сказал я. — Детям вино не продают.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Откуда ты знаешь? — спросила она. — Ты что — пробовал купить?

— Смех, — сказал я. — Я читал в книжках.

— Беги, — сказала мама. — Я напишу продавцу записку.

— Мама, — сказал я. — Ты серьезно? Мало ли кто написал записку. Может, это я сам написал.

— Да-да, верно, — сказала она. — Но ты все равно беги — вдруг дадут.

Я, конечно, не побежал, а пошел потихоньку — голова кружилась от этой суеты, — и не знаю почему, но «фампанское» мне продали. Я шел обратно и думал, что в общем-то все вроде бы в порядке: придет Рыбкина, а маме я скажу, что должен был еще один мальчик прийти, но чего-то его нет, может, заболел... С друзьями для мамы получалось как надо, будто бы они у меня уже есть, немного, но есть. А вдруг не придет Рыбкина, думал я и тут же старался не думать об этом, — как же она может не прийти, раз обещала?»

— Сам еще клоп, а уже выпивку домой тащит, — услышал я голос у себя над ухом.

— Эй, пионер, пионер!

Я, только входя в парадное, догадался, что это про меня говорили.