Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты - [41]

— Думаете, меня одного надули? — кричу я им. — Нас всех надули, одурачили, загнали в угол!

Я совсем выдохся и готов побиться об заклад, что следующая мумия, подстерегающая за поворотом, обрушится и уничтожит меня. Так не лучше ли разом покончить со всем? Предо мной встает лицо Нафисы: где-то она сейчас? Только лицо, все остальное будто бы перестало существовать. Последняя стена, которую я успел различить, двинулась на меня с чудовищной быстротой. Не помня себя, я бросаюсь на нее и — пробиваю. Сквозь открывшуюся брешь я вижу море. Светлое, переливающееся яркими бликами, оно кажется уснувшим, но именно от него исходит звук, в котором я узнал услышанный мной зов. Я смотрю, как оно мерно покачивается во сне. Оно исчезло так давно, что образ его затерялся где-то в тайниках души каждого из нас, и вот теперь оно расстилается передо мной.

Поглощенный созерцанием его сияния, я впитываю в себя звуки его почти забытого голоса. Бегство его было всего лишь обманчивой игрой, притворством, теперь, увидев его, я понимаю это. Что отвратило его от нас? Почему оно ушло? Бессмысленные вопросы: никто не властен над ним. Я смотрю на море. Оно вселяет в меня уверенность, я оборачиваюсь, все мумии снова заняли свои места. Я ухожу, и надо мной, словно охраняя меня, плывет все та же песня.

Мумии закрывают глаза, чтобы не видеть меня, неведомый свет заливает город. Меня охватывает такое чувство, какое обычно возникает весной, когда пробуждается природа и кажется — вот-вот начнется что-то новое, а пока жизнь будет идти своим чередом под звуки этого ласкающего голоса. Больше всех виноваты те, кто не поверил морю, кто предпочел укрыться в своем доме. Тот, кто отдает себя без остатка, делает это не по принуждению и не в назидание другим, а в силу необходимости, под воздействием душевного порыва, исключающего всякий расчет. Размышляя так на ходу, я вдруг замечаю Нафису, я узнал ее по торопливой походке, несмотря на скрывавшее ее от глаз покрывало. Я устремляюсь вслед за ней с двумя каменными фигурками в руках — я подобрал их на своем пути раньше. Она бежит, не оглядываясь назад; мне с трудом удается следовать за ней с таким грузом в руках. Внезапно она останавливается и поворачивается ко мне лицом. Я начинаю дрожать, хотя даже покрывало не может скрыть ее неуловимую улыбку.

— А как же они? — задыхаясь, шепотом говорю я, приближаясь к ней.

Стараясь не смотреть ей в глаза, я протягиваю каменные фигурки. Быстрым движением она приоткрывает покрывало, дав мне возможность заглянуть ей в лицо. И я уже ничего не вижу, все затмевает горячий блеск ее глаз. Ослепленный, я ставлю к ее ногам две статуэтки, не имея больше сил нести их.

— Почему бы тебе не взять их с собой? — только и мог я вымолвить.

— А что мне с ними делать?

Она снова хочет двинуться в путь. Я с недоумением смотрю на нее; горькая печаль гложет мне сердце. Я с болью опускаю глаза на фигурки, в первый раз разглядев их хорошенько.

Боль моя становится нестерпимой, я с трудом сдерживаю слезы, готовые хлынуть из глаз: каждая из этих фигурок изображает одного из нас.

— Ну хорошо, ступай домой, — говорит она. — Я иду с тобой.

Смотрю на нее затравленным взглядом. Отбросив угрызения совести, я подчиняюсь ей. Люди уже оглядываются на нас. Она снова закрывает лицо, я иду впереди, оставив на земле фигурки, которые она не позволила мне взять с собой. Я направляюсь к дому. Вскоре она обгоняет меня, а я едва передвигаю ноги. Она, дрожа всем телом, дожидается меня в комнате.

— Так ты не поняла, почему я нес эти статуэтки? — униженно спрашиваю я.

— А сам-то ты понимаешь?

Она нисколько не сердится, только взгляд ее кажется озабоченным. Этот вопрос возвращает мне надежду.

— Ты хотел, чтобы я вернула их к жизни, согрела на своей груди своим дыханием. Это-то хоть ты понял?

Да, это так, именно так я и думал. Я не нашелся, что ей ответить. До этого дня я никогда не позволял себе ничего подобного по отношению к ней.

Она спрашивает, сжимая мне руку:

— Разве ты не понимал этого?

Я отворачиваюсь; она оставляет меня и идет к ребятишкам, которые уже давно зовут ее. Но когда я в свою очередь подхожу к ним через несколько минут, то вижу, что они играют одни. Нафиса снова ушла! Поглощенные своей игрой, Мамиа с Диденом делают вид, будто не замечают меня.

Проходит час.

Нафиса вернулась. Тем временем взорвалось одно из новых сооружений.

В ту ночь я долго не мог уснуть, очень долго, — ни разум, ни память не властны были надо мной. Свет не горел, жизнь в комнате теплилась только благодаря доносившемуся дыханию Мамии и Дидена. Нафиса тихонько разговаривала со мной, но откуда — я не мог понять. Я мучительно таращил глаза во тьме, пытаясь разглядеть тонкий овал ее лица, ее удлиненные глаза. Слова Нафисы все еще звучали, достигая моего слуха, но сама она… И вдруг образ ее возник передо мной, пылая огнем. Земля пошатнулась у меня под ногами, в голове помутилось, меня качало, словно в утлом челне. Я знал, что море подступило к нашему гроту. Голос Нафисы растворился, но сама Нафиса, сияя, предстала предо мной в эту последнюю, решающую ночь. Потом она начала постепенно отступать и незаметно исчезла. Мне почудилось, будто я тоже куда-то продвигаюсь на своей лодчонке, влекомый чем-то черным, что было чернее самой ночи, и нежным, наделенным кошачьей вкрадчивостью и в то же время значительностью.