Крысолов - [12]

Перевзвешивать (не унимался педантичный Федор Федорович) ленинские мозги не стали. А надо бы было: ведь — уж простите, журналисты, простите, государственные мужи, простите, прогрессивные драматурги и, простите, регрессивные архиепископы, — но никто из вас не помнит точную цифру: сколько в среднем весит мозг мужчины?

1375 граммов! Бедняге Ильичу, гению новой эры крысечества, виноват, человечества, не хватило каких-то 35 граммов.

Разумеется, мозги — не водка, но какова, однако, находка. В том же 1936-м вышел очередной том энциклопедии в Москве — и, невероятное совпадение, — как раз со статьей о головном мозге. Буленбейцер, открыв эту статью, впервые в жизни пережил то, что много веков назад Архимед с Эврикой. Булен понял, что радость бывает не только от свинченных болтов на автомобильных покрышках или от пущенной в ход свинчатки — радость бывает от открытий научных: в большевистской энциклопедии, надув щеки, сообщали: средний вес мозга — 1325 граммов. Ась?!

Тут Федор Федорович не выдержал — он налил себе те самые 50 граммов, которые кремлевские кудрецы сперли из мозгов современного человечества. «У, какая шахма… — поперхнулся пятьюдесятью граммами Федор Федорович, — …матная задачка. Прочтет такой любознательный дурачок на Таймыре, сколько весили мозгочки нашего дорогусенького Ильичушки, Ильичонка, Ильичишечки, Ильичишончика, Ильичишусика — и захочет (читать-считать, спасибо партии, научили) сравнить, например, с собой. Может, взмечтается среди тоски таймырской, я тоже-сть не лыком шит? В зеркале-от лоб у меня не штыгля какая-нибудь». Нет, братец, далеко тебе до Ильича — у Ильича на 15 граммиков побольше выйдет.

Буленбейцер даже устал от подсчетов и — невиданный конфуз — не мог удержаться, чтобы не разболтать. В первой же кофейне, увидев Вано Бунивяна (русский писатель, видите ли). «Ну, я не думаю, что вам дадут за это Нобелевскую премию, — отозвался меланхолический Бунивян, — я-то ее намерен получить ранее вас, — помолчал, — за литературу, конечно, зачем мне мышиная возня?».

Но все это (вот она, русская щедрость барона Буленбейцера) — было напечатано петитом под фотографией крысы со сплющенной головой. Собственно, Буленбейцер выступал здесь не как пасквилянт (о чем завоют кремлевские газеты спустя месяц после рождения альбома), а как честный разъяснитель художественного замысла.

Далее — Крупская. Она была еще живехонька. «Простоволосая баба, — писал Булен, — последний раз мывшаяся в 1913 году, при царском режиме». Кстати, иногда считают (кто видел этот редчайший альбом в Библиотеке американского Конгресса), что литературное сопровождение напоминает Аркадия Аверченко — почему бы и нет. Но фотомонтаж — целиком буленбейцерова заслуга. Крупской соответствовала престарелая пасюк (побелевшая и расплывшаяся после честной службы в уголке дедушки Дурова — была среди фотоколлекции Булена и такая). Булен признавался потом Ольге, что очень хотелось пририсовать крысе-крупской очки, но это, спрашивал он, было бы уже элементом неправды? «Можно было сфотографировать ее на фоне крупы», — помечтала Ольга (жаль, альбом уже вышел). «И назвать коротко — Мышильда».

После Крупской — Дзержинский. Ему подошла крыса с вытянутой мордой и изумительными резцами под острием носа. Разумеется, классически-серый цвет. Не забудьте чистые лапки, прохладную голову и горячее сердце под шерсткой.

Буденный? Усищи и плотное тулово.

Каганович? Шныряет в метро.

Микоян — по колбасам.

Берия… Пожалуй, в такую выпустишь всю обойму.

И, наконец, венец эволюционного творения: Сталин. Амбарная крыса, с крепкими боками, с усами в меру, даже неторопливая (это же не Троцкий, чтобы быстро метаться между сапог служащих дезинфекционной станции). Сталин — крыса, нашедшая надежную дорожку в амбар, на элеватор, на ригу… Между прочим, сжует зерна столько, сколько увидит перед собой. Вместе с досками от амбара. Крысоловки такую не берут. Сама, впрочем, когда-нибудь скрючит лапы. Не бывает же вечных крыс?

Собственно, это и есть последний вопрос к читателю альбома.

16.

Читатели нашлись, разумеется, не только в Лифляндии. Кто-то гмыкал, разворачивая альбом на скамейке Хайд-парка, кто-то, пожалуй, приходил к совсем не желаемому для автора сопоставлению с другими крысиками под носом — в Берлине, кто-то листал его, любуясь ноябрьской листвой Елисейских Полей… «О, не забудь на Полях Елисейских / Съедобный рай — магазин Елисейский», — выпевал колдовщик Вольдемар Алконостов, которого Ольга предпочитала подобным альбомам. «От твоего альбома остается ощущение… ощущение… — она накручивала прядь на стило и морщила губы, — ощущение, я не знаю, какое ощущение…»

«Что же тебе не нравится, капризуля? — разумеется, не возражал он. — Если его прочитают крысятки, я буду только рад, рад, рад».

Крысятки и прочитали: Буленбейцеру удалось натолкать альбом в Крысию через щели в границах. «Жаль, что мало», — признавал он, но тем, кто рисковал лезть в эти щели, больше не прятал альбом в скромные рюкзачки (был случай, что один следопыт был застрелен сразу, как пограничники вытряхнули из мешка вождей-крыс). Куда проще — подсунуть пьяному леснику, заплутавшему в трех латышско-русских соснах, или, загодя вызнав какой-нибудь адрес, — отправить посылку. Но не частному лицу (подводить под смертельный укус — как можно), а организации, желательно ядреного цвета. Одну бандероль они пустили, гогоча, в Институт красной профессуры — прямиком в столицу, в Крыскву. Был и надежный титул отправителя — не барон Ф.Ф. фон Буленбейцер, а, кажется, Социалистический профсоюз рижских докеров.