Крыло беркута. Книга 1 - [8]

Ему надо, очень надо было поднять свою значимость в глазах хана. Да и не только хана. Шакман не упускал случая отметить или хотя бы намекнуть, что есть на свете племя Тамьян и что оно, как ни взгляни, обладает превосходством над другими, то есть вправе главенствовать и должно выступать как самое значительное, влиятельное и славное племя. В особенности же старался он внушить всем, кто не доходил до этого своим умом, что во главе славного племени стоит лучший турэ, умный предводитель по имени Шакман.

Шакман понимал: если удастся склонить под свою власть тех, кто послабей, хитростью или угрозой, то против упрямых и слишком заносчивых предводителей придется применить силу, — и готовился исподволь к предстоящим схваткам.

Мир человеческих желаний беспределен. Потянешь ниточку мечты — и нет ей конца. Человек тянет ее и тянет, и надежды начинают представляться ему уже сбывшимися. И Шакману представлялось: вот он, владетельный турэ, разговаривает с ханом, не переламываясь в поясе. Когда сила его еще более возрастет, появится даже возможность выступить против хана.

Заманчивые мечты и видения вели все дальше. Мысль о том, что можно самому стать ханом, править страной, вобравшей в себя множество племен и охватившей невесть какие дали, возбуждала неуемную страсть.

Вот придет время… Да, придет время, когда Шакман, став повелителем могущественного государства, выберет у синеющей вдали горной гряды удобное место, построит на высоком холме город с крепкими дубовыми стенами. В сравнении с ним побледнеет Имянкала[17], что стоит там, где вливают в Агидель свои воды Караидель и Кугидель[18]. Новый город будет больше, просторней и непременно с двумя воротами: ханскими — естественно, для выездов и въездов хана, то есть Шакмана; и обыкновенными — для караванщиков, торговцев и прочего всякого люда. Ничем его, Шакмана, дворцы не уступят казанским, будут ослеплять великолепием узоров, сиянием золота и серебра.

Правду сказать, в молодости Шакман не имел никакого представления о ханских дворцах, судил о них понаслышке. Поэтому решил хоть раз в жизни взглянуть на хана и его богатства, осмотреть его дворцы. Взяв с собой нескольких соплеменников из достойнейших, погрузив дары для хана, отправился в дальний путь.

В ту пору на казанском троне сидел Мухаммед-Эмин-хан. Его слуги встретили Шакмана не очень-то приветливо, заставили поторчать у ворот кремля. Но Шакман не счел это унизительным для себя, вернее, не понял, что его унижают, решил — таков порядок. А Мухаммед-Эмин-хан, прежде чем допустить к себе предводителей племен, в особенности — прибывших впервые, умышленно заставлял их ждать, дабы глубже прочувствовали свою зависимость от ханской воли и прониклись должным почтением к имени того, пред чьим ликом хотят предстать. Ведь чем круче повелитель, чем тверже его рука, тем выше степень его достоинств в глазах подданных…

Шакман, однако, не терял времени зря. Хоть и снаружи, но оглядел с разных углов крепость повелителя. Покрутился возле торговцев, облаченных в невиданные одежды и говоривших на непонятных языках. Зрелищ было предостаточно. Увлеченный ими, предводитель тамьянцев в конце концов набрел на человека в чалме, накрученной, как у дервишей. Человек этот занимался прорицанием судеб. Перед Шакманом он тоже раскрыл Книгу предсказаний.

Гадальщик не ограничился тем, что поведал в туманных выражениях о счастливом будущем своего слушателя. Закрыв Книгу предсказаний, он раскрыл другую и прочитал вслух несколько удивительных историй. Оказалось, что книга называется «Чингизнаме» и повествует о необыкновенной жизни великого завоевателя. Шакман поразился: человека давно нет, но, благодаря строчкам на белой бумаге, жизнь его как бы продолжается. В удивлении долго простоял около предсказателя. Когда выяснилось, что дервиш, рожденный в Хорасане, прибыл с юга, с земли бухарской, и проповедует установления мусульманской веры, симпатия Шакмана к нему усилилась. «Коль увезти его к себе, это возвысит меня, — размышлял Шакман. — Он будет наносить на бумагу слова о моей жизни, о моих делах и сохранит мое имя для потомков». Турэ, хранивший в глубине души надежду возвыситься, счел дервиша находкой для себя и, поразмыслив, твердо решил пригласить его в край тамьянцев.

Мухаммед-Эмин-хан допустил башкирского предводителя к своей особе лишь на третий день ожидания. Введенный служителями во дворец, Шакман был поражен райской роскошью. Хан смотрел на полудикого подданного с легкой усмешкой. Когда башкир, предупрежденный служителями, опустился на колени, хан спросил, позевывая:

— Сколько дымов[19] в твоем уделе?

Шакман, услышав неожиданный вопрос, подрастерялся. Пока он раздумывал, сказать правду или преувеличить численность тамьянцев, чтобы племя выглядело посолидней, хан, повысив голос, повторил вопрос:

— Так сколько у тебя дымов?

— Пять сотен, мой повелитель.

— По шкурке с дыма — пятьсот шкурок, по овце — пятьсот овец, — вывел хан, взяв бороду в горсть. — Что ты еще имеешь? Владеют ли твои люди ремеслами?

— Они, великий хан, бортничают, собирают мед диких пчел, — угодливо вступил в разговор стоявший возле ханского трона визирь.