Крылатый пленник - [14]

Рассвело. Грохот бомбёжки стих. В окно потянуло холодком и гарью. И зачирикали воробьи. По орловской тюрьме раскатывалась немецкая речь. Через глазок время от времени заглядывал немецкий корпусной. Это было непостижимо и всё-таки… это было!

Когда взошло солнце, Вячеслава первым повели на допрос. В канцелярии за чисто прибранным столом восседал молодой розовощёкий лейтенант, адски шикарный. Фуражка заломлена, на маленьких жёлтых погонах немецкая «чайка», их лётная эмблема. К стене прислонён лакированный стек с ремённым ушком. Пара жёлтых перчаток брошена на краю стола. Поперёк стопки чистой бумаги лежит немецкая ручка. Офицер небрежно покачивался на стуле, а рядом с ним стоял переводчик, почти мальчик, одетый в немецкую военную форму. С первых его слов Вячеслав понял, что и этот переводчик – не фриц, а изменник, отщепенец из советского общества. Он был бледен и волновался гораздо сильнее, чем пленный пилот.

У Вячеслава на рукаве красовалась советская лётная эмблема. В шутливом обиходе её называли «курицей» (как моряки или речники называют свою эмблему «капустой» или «крабом»). У Вячеслава «курица» была замечательная: искусные руки далёкой русской девушки расшили эмблему тончайшим узором бисера и отправили в подарок лётчику-фронтовику. Сам майор Сидоров вручил пилоту расшитую эмблему после первого сбитого самолёта как почётную награду гвардейцу от дочерей советского народа. С тех пор Вячеслав с ней никогда не расставался.

Конвоир, введя пленного в светлую канцелярию из тёмного коридора, удивлённо покосился на рукав с красивой эмблемой, переливающейся в солнечном луче. По знаку офицера солдат вытащил ножик и спорол «курицу» с рукава.

– Неважное начало! – подумал Вячеслав и приготовился ко всему.

Переводчик положил «курицу» перед офицером. Тот с явным интересом повертел её в руках, то приближая к глазам, то отдаляя от глаз, а затем… деловито отправил эмблему в собственный карман. Свершив это неуставное деяние, он поднял глаза на лётчика.

– Имя?

– Вячеслав Иванов.

– Звание?

– Младший лейтенант (ниже званием пилот быть не мог).

Офицер скользнул взглядом по плечам пленного. Но он не обнаружил погон; они портились от ремней, и пилоты их не носили в воздухе.

– Какая часть?

Фантастический ответ, заготовленный заранее, ничего общего с действительностью не имел, но вполне удовлетворил офицера.

– Альзо вайтер![9] Давно летаете на самолётах Лафюнф[10]? Я хочу спросить, давно ли вы летаете на них здесь, под Орлом?

– Около полугода.

– Зо[11]? – брови офицера недоверчиво подскочили вверх. – Ваше сообщение будет проверено, и за ложные показания вы можете понести наказание… Ваше место базирования?

– Деревня Хомутово.

– Ах зо, альзо видер Хомутово. Гут!..[12] Пусть-ка он скажет, – повернулся офицер к переводчику, – кто из них двоих сбил во вчерашнем бою троих наших лётчиков?

– Передайте господину офицеру: мы солдаты и выполняем наш воинский долг. Подсчитывать наши заслуги в бою нам было некогда.

– О-ла-ла, какой бравый тон! – офицер подмигнул переводчику и что-то говорил долго.

– Господин лейтенант восхищён вашей скромностью, – пояснил переводчик. – Но он говорит, что скромность эта напрасна. Мы видели весь вчерашний бой, с начала до конца. Вам нет смысла отпираться от действительности, мы это не ставим в вину… Офицер спрашивает, знаете ли вы, кто вас сбил? Сам Ганс Мюллер, наш знаменитый ас. Он собирается прийти взглянуть на вас. Говорит, что вы были трудными орешками, и они за двоих заплатили тремя… Конвоир, можете увести пленного. И давайте сюда второго.

Допрос Кудряшова прошёл в том же духе. Фантастические, дезориентирующие сведения снова удовлетворили немецкого лейтенанта, и оба лётчика целые сутки после допроса пребывали в покое.

Десятого июня в ту же камеру ввели новое лицо. Это был капитан авиации Александр Ковган, боевой лётчик-штурмовик, командир эскадрильи. Он был сбит в том же бою, что и Вячеслав с напарником. Через несколько часов население камеры увеличилось ещё на одно лицо – к лётчикам подбросили младшего лейтенанта Дрозда, пилота из соседней дивизии. Всех вновь прибывших допрашивал тот же лейтенант со стеком.

Лишь на третьи сутки заключения солдат-тюремщик швырнул в камеру несколько окаменелых и обугленных обломков какого-то сыра, видимо, из остатков разбомблённого продовольственного склада. И хотя всех четверых давно мучил голод, и головы кружились от слабости, никто не хотел первым притронуться к немецкой подачке, унизить себя подбиранием с пола горелых кусков. Они так и остались валяться в камере. Лётчики выпили только банку воды, принесённой тем же тюремщиком.

Все разговоры в камере велись только на одну тему: как устроить побег, как вернуть себе свободу без компромиссов с врагом.

Простукали все стены. Проверили каждый прут решёток. Исследовали пол и потолок. Днём и ночью шептались, перебирали всю приключенческую литературу, вспоминали знаменитые побеги: от гомеровского Одиссея до графа Монте-Кристо, от Спартака до товарища Камо. Проклинали собственную память, сохранившую так мало подробностей о самой технике дела, сокрушались, что никто не смог припомнить, каким способом освободился шильонский узник, и считали это важнейшим пробелом в общем своём образовании. В «камере четырёх лётчиков» котировались только книги о приключениях беглецов, они ценились выше «Евгения Онегина», романа, в котором, как известно, никто ниоткуда не убегал!