Крушение Агатона. Грендель - [79]

— Легкое недомогание. Хи-хи!

— Да ты болен, как хрен знает кто. — Такой маленький, а выражается, как старый вояка. Речь его деда была куда изысканнее.

— Ты болен, — повторил он.

— Так утверждала моя жена. — И я криво улыбнулся.

Он, похоже, успокоился. Старый добряк Агатон, как всегда, шутит.

— Через несколько часов ты будешь на свободе, — прошептал он. — Можешь не сомневаться.

— Я тебе верю. И премного благодарен.

Мною вновь на мгновение овладела слабость, а может, воспоминание, что, вероятно, одно и то же. Мы с сыном сидим за столом. В Афинах, куда я ненадолго приехал вслед за Тукой с детьми. Он хотел, чтобы я остался. Уже почти взрослый мужчина. Красив, как бог, и с подружкой, которая, я был уверен, в один прекрасный день станет его женой. Он спросил:

— Зачем тебе возвращаться?

— Не знаю, — ответил я. — Кое-что выяснить. — И добавил: — Нет, неправда. Скорее, бежать от чего-то. Нет, это тоже неправда.

Мягко, словно это он был отцом, а я — сыном, Клеон спросил:

— Чем ты занимаешься там теперь, когда Ликург тебе больше не доверяет?

— Ничем, — сказал я. — Учу понемногу. Питаюсь ягодами и кореньями.

— Охотно верю. — Он вдруг улыбнулся и стал вновь похож на двенадцатилетнего мальчика, каким я его помнил. — Я глазам своим не поверил, когда увидел тебя. Эта борода… Ты похож на иудейского торговца. И живот! Как тебе удалось так растолстеть на ягодах и кореньях?

— Я ем ягоды со сливками.

Клеон снова стал серьезным, словно оратор в суде. Вынудил меня оправдываться.

— Чем же ты все-таки занимаешься, отец? Ты хоть видишься с Ликургом?

— Я встречаюсь с ним, Клеон. — Оттого что я назвал сына по имени, на глаза у меня навернулись слезы — обычная реакция на отзвуки прошлого. Я положил руки на стол и внимательно посмотрел на них, чтобы запомнить, как они выглядят. — Я, что называется, прихлебатель. Меня в общем-то и не гнали из дворца. Просто я счел нужным поселиться в другом месте, и никто не стал возражать. Изредка я возвращаюсь туда, и это тоже не вызывает возражений. Я сделался чем-то вроде местного Провидца, так сказать.

Он смотрел на меня печальными глазами, и мне вспомнились глаза его матери.

— Ах, юность! — сказал я и поцеловал кончики пальцев. Солоновский жест. Клеон тоже положил руки на стол, разглядывая их. Внезапно меня поразила мысль, что этот красивый юноша как две капли воды похож на того молодого человека, каким был я сам когда-то. Я с трудом подавил смешок.

Он сказал:

— Не похоже, что ты счастлив, отец.

— О да. — Я пожал плечами. — Наверно, я не столь удачлив, как Телл или счастливейшие из братьев Клеобис и Битон.

— Кто?

— Так, пустая притча. (Бедняга Ахиллес, подумал я. Мертв уже шесть столетий.)

Я не повидался с Солоном, пока был в Афинах, хотя он обо мне спрашивал. Дважды я виделся с Тукой; одетая во все черное, она была печальна и сурова, как Ликург, и как никогда прекрасна. Я сказал:

— Тука, ты выглядишь так, будто потерпела кораблекрушение.

Она улыбнулась.

— Спасибо.

Я сидел на ступенях с дочерью Дианой. Она сказала:

— Ты и правда ужасно смешной. Должно быть, они держат тебя как придворного шута.

— Попробуй пошути в Спарте так, как я, и они откусят тебе палец.

Она засмеялась. Неужели это действительно смешно, подумал я, или она просто любит меня, что бы это слово ни значило.

Клеон степенно сказал:

— Останься, отец. Ради матери.

Я покачал головой.

— Это невозможно.

— Из-за… — Он не решался продолжить и все смотрел на свои руки.

— Нет, не из-за Ионы. Я редко с ней вижусь, хотя мы по-прежнему друзья.

— Тогда почему?

— Ты не поймешь. — Отговорка. Он знал, что я знаю это. — Судьба! — пробормотал я.

— Что?

Он подался вперед, и я выкрикнул во весь голос: «Судьба!»

Ионин мальчик (то бишь внук), сжавшись за дверными брусьями, прошептал:

— Не кричи! Если тюремщик услышит…

— Судьба, — повторил я тише. Я знал, где нахожусь, и в то же время не знал. Время обрушилось на меня. Судьба. Судьба. Я пытался понять, что это значит, и мной овладел ужас. Ужас, который, казалось, был сильнее простого телесного страха, и я попытался разобраться в нем, окинуть его мысленным взором, но он оставался неопределенно-смутным. Я видел умирающих, слышал слабый отзвук их криков. Они окружали меня со всех сторон. Я видел армии, надвигающиеся с севера. О великий Аполлон, спаси… Я встал и, пошатываясь и тяжело опираясь на костыль, подошел к двери, чтобы быть ближе к ночи. Видение исчезло.

Тюремщик стоял позади мальчика. Мальчишка поднял глаза, следя за моим взглядом (Верхогляд тоже заметил тюремщика), и, увидев тюремщика, прижался к брусьям.

Тюремщик, однако, не шелохнулся. Просто глядел на нас.

— Убирайся, — сказал он хриплым голосом.

Мальчишка осторожно обогнул его, попятился и, резко повернувшись, кинулся бежать. Коснувшись того места на брусьях, где только что были пальцы тюремщика, я уловил явственное предчувствие.

— Ты скоро погибнешь, — сказал я. — Можешь не сомневаться. Тебя убьют.

Когда примерно за час до рассвета я ненадолго очнулся ото сна, небо на севере было рыжевато-красного цвета. Горели зернохранилища.

31 Агатон

На завтрак, который задержался на четыре часа, я получил цыпленка. Я так ослаб, что есть мне не хотелось, однако я съел цыпленка, так как знал, что он предназначался не мне, а тюремщику. Тюремщик стоял, вытянувшись во весь рост, и наблюдал, как я ем. Закончив, я поблагодарил его, но он ничего не ответил.