Крушение Агатона. Грендель - [80]

— Я желаю тебе добра, тюремщик, — сказал я, сделав несчастное лицо. — Но увы, как и мир, я погибаю.

Агатон наш погибает,

Но слушай, что стих говорит:

Пускай Агатон погибает,

Он гадостей все ж натворит!

Если на то пошло, гадостей я могу натворить немало. Желудок у меня сжался в комок, по кишкам течет черная желчь с камнями, то и дело меня изрядно лихорадит, однако разум мой временами бывает как никогда ясен. Почти все утро я трудился над отрывком, который никак не связан с моими заметками или горестными жалобами — не знаю, как их еще назвать, — и написал целое исследование о кувшинах и об их отношении к растениям, животным и людям^{55}. Я исписал несколько листов пергамента, но, похоже, все их перепутал. Пока я писал, мне казалось, что ум мой никогда еще не был так остер. Впрочем, теория получилась несколько сумбурной, как гражданская война. Вероятно, это от снадобья, которое мне дал врач: оно уменьшает лихорадку, но при этом кончики пальцев на руках и ногах немеют и временами появляется какой-то звон в ушах, отчасти даже приятный. Мозг как бы отделяется от тела и существует словно сам по себе, как некий дух. Каковы бы ни были, однако, свойства этого порошка, я молю Аполлона вернуть мне ясность рассудка, хотя бы на время. Я писал и по ходу дела читал кое-что из написанного Верхогляду и тюремщику. Они слушали, но как-то вполуха; мои идеи не вызывали у них ни одобрения, ни раздражения. За спиной у тюремщика стояли какие-то незнакомые люди и заглядывали в камеру.

Прервавшись на середине предложения, я спросил у тюремщика:

— Почему такой человек, как ты, стал тюремщиком?

Он помотал головой, будто для него такого вопроса никогда не существовало.

— Я миновал тот возраст, когда мог сражаться за свое отечество, — сказал он.

Он, несомненно, понимал, что я запросто могу высмеять его ответ, но все-таки решился заговорить, и поэтому я ничего не сказал. Он посмотрел на север, где все еще пылали зернохранилища, застилая небо дымом. Он осознает, что не должен стоять здесь. В тюрьме отчаянно не хватает охранников — благодаря стараниям Ионы, если моя догадка верна. Но ему все равно. Он плюнул на все, как и я. Возможно, даже смирился с неизбежностью смерти, о которой я его предупреждал. Бедная душа, он любит эту поганую страну. Как и я, впрочем. В конце концов я признаю это. Следуя своим порочным путем, Спарта натолкнулась-таки на некоторые достоинства. В отличие от Афин она не заражена рабством. Даже в илоте больше человеческого, чем в рабе, что я, бывало, пытался доказать своей жене. Она не хотела этого понять; у нее, дочери архонта, душа закостенела от богатства. Что ж, даже Солон этого не понимал. А я, как мне кажется, понимаю тюремщика. Иногда я стоял на вершине холма летним днем и глядел на огромные поля цветущей пшеницы и ячменя, которые рождает эта плодородная почва; глядел на одинокие вязы и клены посреди темно-зеленых пастбищ, где паслись козы, коровы и овцы; глядел на эту землю, обласканную горными потоками и разделенную посередине полноводным Эвротом, по зеркальной глади которого скользили неизменные рыбачьи и прогулочные лодки, а на мелководье весело плескались ребятишки. Я смотрел на древний храм Ортии, возвышающийся у края заболоченной низины, и на его ослепительно белое отражение в безмятежном потоке (в этом храме царит покой и звучат лишь молитвы; бичевание и прочие жуткие таинства свершаются в еще одном храме Ортии, возведенном в горах). Иногда по ночам я скакал на быстром коне по окрестным полям, прильнув головой к конской гриве и жадно вдыхая запах конского пота. Я рассекал неподвижный ночной воздух так, что свистело в ушах, а звезды застыли в небе так близко, что казалось, они вот-вот обрушатся на меня. Я мчался галопом вдоль виноградников, и запах винограда, словно благовоние, обволакивал меня со всех сторон; я скакал по широким грязным дорогам, которые днем обычно были запружены илотскими повозками, доверху груженными капустой или тканями; я проносился через селения, где даже бедняки были богаче многих зажиточных людей за пределами Спарты. Земля вокруг Афин не отличается подобным изобилием. Там приходится сражаться с каменистой почвой тупым лемехом, чтобы в результате получить скудный урожай зерна да заросли чертополоха со стеблями толщиной с оградные столбы. Неудивительно, что бесчисленные орды захватчиков завоевывали спартанские земли при помощи копий, мотыг и храмов (чтоб умилостивить поверженных богов). В Афинах рабы — это рабы; богатые там угнетают бедных, и законы Солона — это отнюдь не законы природы, а всего лишь жалкая попытка исправить извечную несправедливость. В Спарте же нет нужды в рабах, вполне достаточно наполовину покоренной цивилизации илотов. В мирное время илотам даже позволяется — до известных пределов, конечно, — иметь собственную знать. Без чего Спарте действительно не обойтись — и здесь Ликург прав, — так это без сословия воинов, способных защитить выращенный урожай от захватчиков.

Мой тюремщик, которого я презирал как болвана, — на самом деле всего лишь беспомощная жертва мечты, идеала: Спарта в состоянии мира — изобильная, неуязвимая для врагов, всегда готовая дать отпор.