Крушение Агатона. Грендель - [81]

Не такую ли картину он видел мысленным взором, глядя на горящие зернохранилища? Но это видение, как и всякое другое, является жертвой истории. Полчища голодных кочевников спустились с гор и захватили эту землю, а пленников превратили в рабов, потому что на протяжении веков рабство было их обычаем (и обычаем всей нашей цивилизации), хотя по сути дела в Спарте рабы были ни к чему. Все шло своим чередом. Положение изменилось. Однако ни возмущение илотов, ни стыдливая жестокость завоевателей не умерли. Спарта могла стать великим государством — государством работников и их защитников, с двумя царями во главе: чтобы справедливое правление одного уравновешивало справедливое правление другого. Но ненависть была изначально укоренена в истории Спарты. Диархия тоже имела свою историю: не один царь, а два появились в результате соперничества древних родов, чьи имена мы знаем лишь по темным, противоречивым легендам. И потому Ликург вымолил у Аполлона идею совета мудрых жрецов, эфоров, которые были призваны управлять и царями и народом. Но и у каждого члена этого совета мудрецов имелась своя история.

Тюремщик по-прежнему глядел на север, безмолвный и суровый, с лицом напряженно застывшим и, как мне показалось, скорбным. Слишком поздно — как всегда, с начала времен. Я паясничаю и кривляюсь, поучаю глухую, как стена, вселенную, но шумлю я напрасно — слишком поздно. А тюремщик, пронзая взглядом долину, все смотрит, как догорает недостижимый идеал, затем наконец опускает глаза, вспоминает про свои обязанности и уходит, не проронив ни слова, чтобы заняться другими заключенными и другими невеселыми делами, которые не дают ему покоя, если он на время выкидывает меня из головы. Наречем его Атлантом. Его работа бессмысленна, но есть в ней некое достоинство.

Даже стоя на месте,

Агатон исчезает,

Падает, падает в пропасть.

И туда же весь мир улетает.

Так о чем это я? Доркис мертв. Да. А Иона?..

Все вылетело у меня из головы. Я что-то сделал для них, нечто исполненное щедрости, возможно, даже отваги.

Забыл.

Невероятно! Мой некогда великий ум, по крайней мере, незаурядный… Я мог, один раз услышав, воспроизвести длинные речи. Я мог прочесть десяток страниц и запомнить их на многие годы. А теперь все забыл.

Бедняга Агатон совсем ума лишился,

Он слишком слаб, чтобы пуститься в пляс,

Но гордости запас еще в нем сохранился:

Он прячет грязное белье от посторонних глаз.

Доркис погиб.

Я в какой-то комнате — кажется, во дворце. Была ночь, потому что, когда я глянул в окно — да, теперь я вспомнил, — колонны смутно белели во мраке, похожем на густой черный туман. Шаги — судя по всему, стражников; потом другие — более легкие и неторопливые. Входит царь, слабоумный и преждевременно состарившийся Харилай. Он поднимает руку, подзывая меня к себе, и я…

Не помню.

Тука сказала:

— Ты хочешь ее? Теперь ты можешь быть с нею, ты же знаешь.

— Тебе прекрасно известно, кого я хочу иметь своей женой, — сказал я.

— Вовсе нет, — сказала она. — Мне известно, что ты любишь меня и что я для тебя в некотором роде выгодное помещение капитала — двадцать лет жизни.

— Разве этого не достаточно?

— Это ничего не значит. Я бы ни за что не поверила, не будь это правдой. Я даже могу понять тебя. Наверное, я бы чувствовала то же самое, если бы встретила подходящего мужчину.

— А Доркис? — спросил я.

Она посмотрела в окно, опираясь рукой о подоконник, чтоб сохранить равновесие.

— Почти, — сказала она. — Если бы он всегда был таким, как в те последние минуты…

По улице, чеканя шаг, промаршировал отряд воинов. Когда шум затих, я спросил:

— Что же изменило его?

— Уверенность, — ответила Тука. Она чуть наклонилась, будто от боли, затем повернулась ко мне лицом и сказала: — Смерть.

Я подумал: Я люблю тебя, Тука. Не уходи. Очнись.

Подожди. Да.

Доркис погиб.

Царь поднял руку, и я подошел к нему. Опустился на колени и сказал, церемонно и серьезно, как Солон Крезу:

— В чем бы ни состояла вина мужа этой женщины, она и ее дети здесь ни при чем. Долгие годы Доркис был законопослушным и преданным слугой и притом свободным по закону. Ему были даны определенные преимущества: хороший дом, запасы провианта, свобода передвижения, и он ценил их так же, как и его семья. Я говорю это как друг, хорошо знавший его. В конце концов он, должно быть, сошел с ума. Разве человек в здравом рассудке стал бы выступать против тех, кто был добр к нему? Вы, Ваше царское величество, видели казнь. Этот человек был безумцем. Достойным восхищения, может быть. В некотором смысле. Даже благородным. Но, клянусь всем святым, он был безумен. Если любимый пес Вашего величества взбесится, вы же не станете наказывать суку и ее щенков?

И Иона и Тука побелели от ярости, узнав о моем уничижении его мученичества. Я мог бы высмеять их. Но сохранил невозмутимую серьезность.

Царь слабо махнул мне рукой, вернее; махнул рукой приблизительно в мою сторону. У него было плохое зрение.

— Так о чем же ты просишь нас?

Я склонился еще ниже.

— Позволь им по-прежнему владеть домом. Позволь им жить так, как они жили раньше, в почете и уважении. Они не причинили Спарте никакого вреда.