Крушение Агатона. Грендель - [77]

— Приведите пленника.

Два стражника, стоявшие у двери, вышли и вскоре вернулись — но не с Ионой. Они ввели мужчину. Он был весь исполосован кнутом. Его лицо и торс представляли собой кровавое месиво разодранной в клочья плоти. Один глаз у него совсем заплыл, другой был наполовину прикрыт и смотрел куда-то вдаль.

Я перевел взгляд на Ликурга.

— Ты глупец.

— Возможно. — Он задумчиво наблюдал за мной. Ликург знал меня достаточно хорошо и не сомневался, что я имел основания назвать его глупцом, увидев пленника. Но лицо его оставалось непроницаемым. Он подал знак, и стражники подвели Доркиса к столу. Он взглянул на меня сверху вниз и чуть заметно улыбнулся. Они выбили ему зубы и изуродовали лицо, но им не удалось ни изменить, ни даже коснуться самого Доркиса. Его израненное тело было всего лишь фактичностью. Фалет был прав.

— Агатон, — сказал Доркис, с трудом двигая распухшими губами. — Хвала богам. — И вновь на его лице мелькнула призрачная улыбка.

— Кто написал это? — спросил Ликург, указывая на свиток.

— Один мой приятель.

Ликург взглянул на меня.

— Я ничему не учил Доркиса, — сказал я. — А если и учил, чего все-таки не было, то я уверен, что в этом нет ничего противозаконного.

— Закон не запрещает писать, — сказал Доркис. Он говорил, стараясь не сжимать опухшие и разбитые губы.

— Писать это — против закона, — сказал Ликург.

Доркис вполне отчетливо улыбнулся.

— Он не учил меня писать это.

Я был поражен, вернее даже — ужаснулся. Связанный и избитый, Доркис казался сильнее их всех. На миг мне почудилось, что он постиг нечто несказанно важное, но я тут же понял, что ошибаюсь, что только мое философское предубеждение заставляет меня считать знание силой. Меня вдруг как ударило (одному богу известно, что я имею в виду): Нечто постигло Доркиса. Словно некое божество вселилось в него, овладело им.

У меня, однако, не было времени предаваться отвлеченным размышлениям. Я тоже не хотел, чтобы выяснилось, кто на самом деле написал этот свиток, но вместе с тем я не мог допустить, чтобы Доркис сам отдался спартанцам, если есть возможность его спасти, не подвергая опасности Иону. Поэтому я сказал:

— Ликург, ты же знаешь этого человека. За долгие годы он доказал свою искреннюю преданность и полную благонадежность. Зачем ему становиться подстрекателем? А если он и стал подстрекателем, то почему же тогда не использует власть, которой бесспорно обладает в силу занимаемого положения? Почему бы ему, к примеру, не собрать банду мятежников, чтобы поджечь склады, перекрыть сточные канавы, уничтожить скот?

Ликург потер челюсть.

— Как это ни странно, ты в точности перечислил все подробности заговора.

Я посмотрел на Доркиса. Очевидно, я сглупил. Он улыбался.

— Это невозможно, — сказал я. Но моя голова отказывалась соображать. Прошла еще минута.

— Их планы, разумеется, были раскрыты, — сказал Ликург. — Глупые планы. Недостойные нашего друга. А что до тебя… — Он задумался. — Хотя мне известно, что ты лжец, я сильно сомневаюсь, что ты участвуешь в заговоре. Слишком уж их планы смелы и прямолинейны, ты же, на мой взгляд, гораздо… осторожней. — Он показал свои лошадиные зубы, что должно было означать улыбку, и сказал стражникам:

— Уведите пленника.

Стражники приблизились к Доркису, но не стали дотрагиваться до него, чтобы не причинять лишней боли. Он повернулся, чтобы следовать за ними, и протянул мне закованную руку. Но я был слишком далеко, и он не смог коснуться меня.

— Агатон, если сможешь, присмотри за ними.

Я кивнул.

Его казнили прилюдно, на площади. На нем была лишь набедренная повязка — обычное одеяние приговоренного к смерти. Он опустился на колени, и выбранный им жрец окропил водой его лоб, затем отошел и благоговейно склонил голову. Двое палачей встали возле Доркиса, сжимая в руках по железному пруту. Они ждали, когда ирен^{51} подаст им знак. Доркис же, казалось, уже не ждал ничего, что подвластно обыденному ходу времени. Он и на колени опустился с каким-то безмерным терпением, и на лице его было выражение, которому я затрудняюсь подобрать наименование, — нежность, пожалуй. Он был отделен — полностью и совершенно — ото всего окружающего. Как будто наконец бессознательно принял Нечто, и выбор этот преобразил его. Тщетно стараясь не выдать своих чувств, я пытался понять, почему он даже на колени опускался иначе, чем приговоренный к казни спартанец, но мысль ускользала от меня. Затем к нему подошел ирен и о чем-то спросил; Доркис кивнул в ответ, ласково, словно ребенку. И вдруг я понял. Он принял зло. Не какое-то частное зло, вроде ненависти, или страдания, или смерти, но зло как необходимый принцип вселенной — время как постоянное исчезновение^{52}, пространство как творение и крушение.

Ирен подал знак. Палачи убили его с первого же удара.

29 Верхогляд

Этот старый ублюдок невыносим! Когда-нибудь я его задушу! Я рассказал ему, что илоты собираются нас спасти, а он вылупил на меня свои глазища, огромные, как крышки котлов, и сказал:

— Ну их к ляду! Это опасно.

Я сказал, что у нас нет выбора, что тюрьма убивает его, но он и слушать меня не стал. Заорал как резаный, чтобы перекричать меня.