Кругосветное путешествие короля Соболя - [6]

И только позже я узнал, что приглашение Башле было наряду с прочим последней волей моей матери. Перед тем как болезнь унесла ее, она заставила отца поклясться, что мне будет взят преподаватель французского. Не знаю, что именно связывало ее с этим языком. Поговаривали о любовнике, встреченном в Вене, и даже о тайном бегстве в Париж. Не считая горьких слез, эта встреча принесла ей единственные счастливые воспоминания, способные удержать в ней жизнь, когда она решила вернуться в замок.

Отец поклялся матери, что исполнит ее волю. Зная его сегодня немного лучше, я не побоюсь утверждать, что при необходимости он легко нарушил бы клятву. Прежде чем нанимать учителя, он попытался выдрессировать меня самолично. Поскольку недолгий опыт убедил его, что из этого ничего не выйдет, да и в любом случае овчинка выделки не стоит, он счел самым простым выходом препоручить меня наставнику-иностранцу. Короче говоря, Башле получил карт-бланш на мое воспитание.

Он приступил к своей задаче в высшей степени мягко. С первого же дня, хотя он немного говорил по-немецки, он ни разу не сказал мне ни единого слова иначе как по-французски. Этот язык я воспринял сперва как прелестное диковинное украшение. Потом он стал нашим тайным языком. Он позволял нам говорить что угодно, и никто нас не понимал. Позже, когда я узнал, что последней волей моей матери было обучение меня французскому, я превратил разговор на нем в посмертную дань памяти той, кого я так мало знал и так сильно любил. Без сомнения, мать доверила бы мне самые сокровенные тайны, если бы могла изъясняться со мной на этом языке, ведь он был для нее языком свободы.

Башле сразу же произвел на меня сильное впечатление своей манерой общения. Он выказывал мне уважение, но не холодное и боязливое, как делали слуги в замке — только потому, что я был сыном графа. Их уважение было грубым, ироничным, с оттенком презрения; для них не было тайной, что отец меня ни в грош не ставил.

Уважение Башле было соткано из благожелательности. Он проявлял его ко всем человеческим существам и, осмелюсь сказать, вообще ко всему живому. Он разглядывал растение, осторожно его касаясь. Он говорил с животными так проникновенно, что они, казалось, были тронуты. Я был счастлив получать свою долю этой всеобъемлющей почтительности, долю, причитавшуюся мне как живому существу, и мой ранг ничего к ней не добавлял. Однажды мы остановились перед большим генеалогическим древом, которое отец велел изобразить на фреске у входа, и Башле заинтересовался одной из моих двоюродных бабушек, которая пользовалась особой известностью. Я подумал, что он узнал имя, в Польше оно было знаменито, и уже собирался выказать удивление. Сегодня я даже не уверен, что он его прочел. Но его растрогало ее лицо на овальном портрете.

— Какие прекрасные глаза у этой женщины! — сказал он мне.

И вдруг при этих словах моих предки, прославленные или забытые, спустились со своих ветвей и закружились вокруг нас в лихой фарандоле, свободные и равные, под лукавым взглядом Башле.

II

Первые недели после его приезда лил дождь, и мой учитель, как я и боялся, заставлял меня сидеть в библиотеке замка. Это была комната с высоким потолком, сплошь заставленная книгами. Они были заперты толстыми латунными решетками, ни мой отец, ни кто-либо другой к ним не прикасался. Библиотека больше напоминала тюрьму, где, словно пленники, содержались идеи, романические мечты, поэзия. Я никогда не мог без ужаса зайти в этот зал с царящей там тишиной, куда меня отсылали на долгие часы, когда я бывал наказан.

Башле раздобыл ключи от шкафов, и благодаря ему в библиотеку вернулась жизнь. Он доставал с полок фолианты, открывал их и вместе со мной разбирал целые отрывки. Эти кожаные могилы оказались полны сокровищ. Башле читал с воодушевлением. Он менял голос, жестикулировал, смеялся над остротами и едва не плакал, когда текст был трагичен.

Поначалу я думал, что мое обучение сведется к интеллектуальным упражнениям в замкнутом пространстве мирной библиотеки. Однако настали погожие дни, Башле вывел меня на свежий воздух, и мы с ним предались непривычным занятиям. Раннее утро заставало нас уже на ногах. Я присоединялся к Башле на просторной кухне. Печи, проснувшись, наполняли своды ароматным жаром. На стенах медные кастрюли позвякивали в теплом свете под лучами восходящего солнца. Едва был съеден хлеб с маслом и выпит кофе, мы отправлялись в дорогу. К моему величайшему счастью, мы покидали замок, в котором до недавних пор протекала вся моя жизнь. Раньше мне дозволялось только побегать в хорошую погоду по террасам, пройтись по дозорным путям^[5] и по дворам. Замок был такой просторный, что я не чувствовал себя в нем затворником. Но когда вместе с Башле я впервые выбрался из него и отошел на некоторое расстояние, он показался мне совсем маленьким, и я открыл для себя, как велик мир. Мой наставник водил меня на фермы, на мукомольню, а иногда мы даже выбирались в окрестные поселки, где работали ремесленники. Каждый поход был открытием маленького мира. Пасечники делились пчелиными секретами выработки меда и воска. В коровниках мы наблюдали странное зрелище — дойку, и я, сын господина, удостоился — как великой привилегии — права смазать руки жиром и направить струйки молока в жестяное ведро. И даже еще одной привилегии: присутствовать, когда подошел срок, при отёле и увидеть появление на свет нескольких телят. У ремесленников мы заходили в мастерские, и Башле вместе со мной дотошно расспрашивал про все операции, которые нужно произвести, чтобы получить изделие. Я узнал, как пекут хлеб, как выпиливают деревянные шарики, какая сила нужна, чтобы привести в действие жернова, перемалывающие пшеницу. По возвращении в замок Башле обобщал полученный нами опыт, придавая ему философский смысл.