Кругосветное путешествие короля Соболя - [5]

Это было мое любимое время года: светлое, белое, как заиндевелая почва, и синее, как безоблачное небо. Мне всегда казалось, что цвета нашего герба продиктованы стремлением воздать должное ослепительным краскам зимы. Кто-то из моих предков в один из привычных нам ледяных январей наверняка выбрал себе герб, глядя на пейзаж за окном.

Так или иначе, до приезда Башле мое детство было мрачным и одиноким. Старшие сестры делали вид, что меня не замечают. Мать была женщиной светской, в одиночку отправлявшейся к венскому двору. Я обожал ее, хотя она никогда не проявляла ко мне ни малейшей нежности, а возвращаясь в замок, сдерживала мои порывы. Я восхищался ее строгой красотой, элегантностью, глазами цвета зимнего неба, которыми она по доброте своей наделила и меня. Это было грациозное, хрупкое создание, кутавшееся в шали при малейшем сквозняке. В замке она могла выжить только в непосредственной близости от громадных каминов, которым слуги для поддержания огня скармливали целые леса. Я всегда удивлялся, как она, такая субтильная, смогла произвести на свет троих детей. Сам я был в то время тщедушным ребенком, что крайне меня огорчало, когда я рассматривал на стенах портреты моих суровых мадьярских предков, закованных в латы и вооруженных мечами, каждый из которых наверняка весил вдвое больше меня самого. Одно утешало меня — это мысль о том подарке, который я невольно сделал матери, став единственным ребенком схожего с ней телосложения, ребенком, в котором, как я надеялся, она могла узнать свои впалые щеки, тонкие светлые волосы, хрупкие члены…

Хотя мать, казалось, вовсе не замечала нашей похожести и не радовалась ей, только она давала мне возможность в этом мрачном замке ощутить тепло родства. Мать была единственным человеком, в котором я мог узнать себя. Только это позволяло мне думать, что я не очутился здесь по чистой случайности, окруженный чужаками, но был рожден в замке и занимал законное место в роду. Увы, наша схожесть оказалась недолговечной. В дальнейшем время изменило мой первоначальный облик, детский и изнеженный, наделив меня телом, во всем соответствующим моим звероподобным предкам, телом, с которым я долго не мог совладать. Что до моей матери, то очень скоро выяснилось, что блеск ее глаз объяснялся вовсе не применением белладонны, а исключительно лихорадкой. Ее щеки становились все более впалыми, и, еще живая, она все более походила на покойницу. Напрасно в каминах жгли поленья, вскоре уже ничто не могло ее согреть. Она умерла в один из сине-белых зимних месяцев, в год, когда мне исполнилось девять лет. Я остался один со своим горем, которого никто, казалось, не разделял. Через неделю после того, как мать положили в землю, в замке от нее не осталось и следа. По всем залам распространилось безраздельное мужское господство. Огонь потушили, количество канделябров уменьшили. Аромат духов, который я так любил вдыхать, проскользнув за спину матери, сменился запахом дубленой кожи и грубых мехов. Отец, который до тех пор был не слишком озабочен моим воспитанием, взялся делать из меня одного их тех, к кому с гордостью причислял и себя: мужчину.

Дело шло со скрипом. Отец был крупным, резким в движениях, а его мощный голос, который творил чудеса, когда он командовал артиллерийским полком, вгонял меня в ужас. В его присутствии я цепенел и делался полным дураком. То, чему он пытался меня обучить, прежде всего генеалогии семьи, казалось мне столь же непостижимым, как если бы он говорил по-китайски. Он отвешивал мне тумака, чтобы я лучше слушал, еще больше повышал голос, и его суровость только усугубляла мою непонятливость.

И вдруг в один день эта пытка неожиданно прекратилась. На целую неделю отец оставил меня в покое. Поначалу я испугался, что он замыслил против меня некий план мести. Я уже воображал, как меня продают в рабство туркам, отправляют к нашим арендаторам-издольщикам на самые тяжелые полевые работы или даже бросают в один из тех расположенных в подвалах замка каменных мешков, которые мне однажды показали сквозь отверстие.

Вместо этого он препоручил меня Башле.

Преподаватель прибыл дождливым утром в конце весны. А поскольку он и сам был с виду весь серый, то казалось, будто он свалился с тучи. Я разглядывал его худобу, бледные губы, длинные тонкие руки. Никогда еще я не встречал подобного существа среди наших краснолицых здоровяков. Если он и был на кого-то похож, то на меня самого, в то время еще худосочного ребенка. Он был приблизительно моего роста и потому среди наших домочадцев казался крохой. Небольшой рост да еще не сходившая с его губ улыбка выдавали в нем создание беззащитное, не способное противостоять малейшему натиску, и тем самым обеспечили ему своеобразную власть над людьми, мужчинами и женщинами в расцвете сил, которые были нашими слугами. Он сразу же занял в замке особое место, соответствовавшее не его силе, а тому влиянию, которым наделяет некоторых людей полный отказ от каких-либо притязаний, притом что мысли их остаются недоступны для любой внешней воли.

Даже отца смущало его общество. Стоило Башле появиться в большом зале, как отец срочно искал предлог покинуть помещение. Все недоумевали по поводу причин его бегства. Никому, кроме меня, не приходило в голову связать это с тихим появлением — обычно через неприметную дверь, скрытую картиной-обманкой, — маленького человека в черном с неизменно опущенными глазами.