Кругосветное путешествие короля Соболя - [7]

Он обучал меня математике и передал свое страстное увлечение Ньютоном. Летними вечерами мы устанавливали медный телескоп, чтобы наблюдать за звездами.

Он рассказывал мне об «Энциклопедии»^[6] — обширном труде, к которому его авторы приступили, не зная, сумеют ли когда-нибудь успешно завершить его. Башле исповедовал принцип, к которому сводились все его объяснения. «Человеческий дух в целом, — говорил он, — берет начало в наших чувствах. Разум не данность, не врожденная способность нашего духа. Он формируется, как и суждения, и все наши способности, при контакте с миром. Философу, — заключал он, — не пристало замыкаться в своей келье. Он должен идти навстречу реальности и получать опыт». С большой горячностью он рассказывал мне о некоем Кондильяке^[7], которого хорошо знал, а также об англичанине по имени Локк^[8], которым искренне восхищался.

Ибо Башле был философом. Когда я благодаря нашим нескончаемым беседам достаточно овладел французским, между нами завязались отношения столь близкие, что я смог расспрашивать его о жизни. Так я узнал, что он избрал себе карьеру двадцать лет назад. Он решил заняться философией, хотя ему прочили иное будущее. Его родители были негоциантами из Макона. Он родился восьмым ребенком в семье, открыл для себя жизнь на берегах Соны, с ранних лет его привлекала работа лодочников, рыбная ловля, перевозки соли из дальних краев тяжело груженными баржами. Когда в четырнадцать лет его послали учиться в парижскую духовную семинарию, он твердо решил долго там не задерживаться. Он лишь овладел латынью для своих надобностей, но читал больше античных авторов, нежели Отцов Церкви. Предоставленная возможность в течение дня свободно отлучаться в город позволила ему завязать кое-какие знакомства в кофейнях.

— Особенность философов в том, — доверительно сообщил он мне с явной ностальгией по тем временам, — что стоит тебе познакомиться с одним из них, как узнаешь всех.

Первым, кто ему встретился, был юноша его лет, наделенный скорее усердием, чем талантом, работавший у д’Аламбера^[9] в «Энциклопедии». Через него он познакомился с его хозяином, а тот представил его Дидро. Дома у последнего проходили шумные и всегда веселые собрания, где много говорили и где появлялись люди, чьи имена он сообщил мне с тем почтением, с каким священники упоминают лишь святых и мучеников: Руссо, Гольбах^[10], Гримм^[11], Юм^[12] и тот самый аббат де Кондильяк, к которому он питал столь глубокое уважение.

Я понял, что Башле играл в этом кругу роль скромного, но восторженного слушателя. Бедность, настигшая его после разрыва с родителями, вынуждала юношу браться за самую разную работу, что порой мешало учебе. Но он не пренебрегал никаким делом, поскольку любое из них позволяло расширить познания о мире. Он переписывал ноты, продавал вафельные трубочки и даже служил лакеем в гостинице в предместье Сен-Жермен. К счастью, друзья-философы помогали ему отыскивать работу, более подходящую для его талантов и знаний. В качестве секретаря французского дипломата он побывал в Пруссии. Потом был воспитателем дочек мелкопоместного австрийского дворянина. Когда те вышли замуж, он оказался безработным, и кто-то сообщил ему, что мой отец ищет учителя французского языка.

— Само Провидение привело вас к нам, — сказал я ему однажды.

— Провидения не существует! — гневно возразил он. — Никогда не следует доверяться так называемым высшим силам. Человек должен сам определять свою судьбу, и никто не сделает это за него.

Он, свято веривший в благодетельные свойства диалога и обучавший меня только в форме приятных бесед, не смог сдержаться, когда я упомянул о Провидении. В дальнейшем я остерегался произносить при нем это слово.

В тот же день после полудня мы читали «Кандида»^[13]. Эту книгу, как и «Трактат об ощущениях»^[14], «Рассуждение о неравенстве»^[15] или «Письмо слепым»^[16], мы и не надеялись найти в библиотеке замка. К счастью, Башле привез ее в своем маленьком чемоданчике.

* * *

Мало сказать, что я восхищался своим французским наставником. Я любил его. Он открыл мне мир и заставил осознать необходимость открывать его снова и снова. Он первый отнесся ко мне как к человеческому существу и даже как к равному. Он поделился со мной знаниями и научил пользоваться языком, на котором было создано столько гениальных произведений.

Но у этого восхищения был предел, и он немало меня смущал. Коротко я сказал бы так: если своим преподаванием Башле прививал мне вкус к жизни, то от собственной жизни он получал вовсе не так много, как можно было предполагать. Он пребывал в самой мрачной бедности и свыкся с ней. Я замечал его дырявые чулки, которые он сам штопал, потертую одежду, которую скромный заработок не позволял обновить, пожелтевшее белье. Я мужал и находился в том возрасте, когда тело меняется, так что в скором времени перерос наставника. Его хрупкие члены, лиловый оттенок кожи и одышка во время ходьбы отнюдь не сближали нас, как в бытность мою ребенком, а скорее вызывали жалость. Мне было немного неловко перед ним за доставшуюся от предков кровь, которая наполняла все мое существо силой, влечениями и отвагой, коих ему так отчаянно не хватало. По сути, он был жертвой собственной системы. Обучая меня тому, что есть мир, внушая надежду насладиться его красотами и стремление к испытаниям, он пробудил во мне порывы, которые сам никоим образом не воплощал. Полагаю, он чувствовал это и не питал никаких иллюзий. Он видел, как я поглощал обильные блюда, приготовленные нашими поварами. Ему было трудно угнаться за мной во время наших деревенских вылазок. Он перехватывал мои вожделеющие взгляды, когда нам случалось встретить легко одетых девушек, погоняющих стадо с хворостиной в руке и дорожной пылью на босых ногах. Я знал, что он знает. И тем не менее, любя его и опасаясь нанести ему обиду, я скрывал, какое удовольствие получаю от физических упражнений, к которым меня приучил отец.