Кровавые следы - [113]

Во время полёта диалог в моей голове в немалой степени вертелся вокруг того, на что я буду похож после того, как осядет пыль. Пожалуй, мне повезло, что в вертолёте не было ни одного зеркала. Однако, несмотря на тревогу по поводу своего внешнего вида впоследствии, настроение у меня было неплохое. На высоте в пять тысяч футов[255] я уже не так боялся, что меня убьют. К тому же, хоть пока без официального подтверждения, я все больше думал, что им придётся отправить мою тушку на починку в Штаты. Это поддерживало моё настроение. Если бы дело зависело от меня, то пилоту стоило бы пропустить военный госпиталь и направить свой вертолёт прямиком в Лонг-Бич, штат Калифорния.

В Бьен Хоа деревянная вывеска над входом в 93-й медико-эвакуационный госпиталь гласила: «В эти двери входят храбрейшие люди мира».

Изречение было приятным, но лучше чувствовать я себя не стал. Наверное, это была неуклюжая психологическая попытка задать настроение, чтобы побудить сборище растерянных, потерявших самообладание, раненых молодых людей думать о том, чтобы выглядеть спокойными и вести себя так, как будто у них просто очередной день в офисе. Одному Богу известно, сколько истерических всплесков, нервных срывов, приступов плача и неистовых угроз раздавалось в этих стенах каждый день.

Я постепенно пришёл к выводу, что эта вывеска больше подходила для врачей, медсестёр и обслуживающего персонала, работающих в госпитале. Для них риск получить психологическую травму намного превосходил риск для жизни и здоровья, которому подвергался средний военнослужащий во Вьетнаме. В окончательном рейтинге худших мест в армии во время Вьетнамской войны персонал госпиталей занимал вторую строчку, уступая лишь полевым медикам. Полевые медики занимали первое место благодаря тому, что им приходилось работать в одиночку без помощи других врачей-профессионалов, которые разделили бы с ними психологическую ношу, и зачастую под вражеским огнём. Бронетехника стояла на третьем месте, прямо перед экипажами вертолётов. Танкисты занимали третью строчку, потому что всегда находились в одной секунде от очередной мины или гранаты. Вертолётчики могли, по крайней мере, проводить некоторое время на такой высоте, где ничто не могло сбить их с неба. Моя категория, 11-Браво, солдаты-пехотинцы, скатилась в списке на пятое место.

Внутри госпиталь оказался зоопарком. Помимо шестнадцати наших из роты «С» там были девять парней из 4-го дивизиона, пострадавших в бою где-то ещё. Разом двадцать пять парней с пулевыми и осколочными ранениями — это вагон и ещё тележка. Для начала нас всех рассортировали, измерили нам давление и осмотрели наши ранения. Я думаю, что было принято решение дать Виллису умереть или, может быть, просто посмотреть, сможет ли он протянуть до того времени, пока до него дойдут руки. На эту мысль меня натолкнуло то, что вокруг него не было никакой спешки, никто не торопился вставлять трубки или начинать переливание крови или катить его в операционную. Кто-то измерил ему кровяное давление. Затем ему под голову подсунули свернутое полотенце вместо подушки. Ещё позже кто-то укрыл его одеялом, чтобы он не мёрз. Потом одеяло натянули ему на лицо, и какие-то военные унесли его носилки прочь.

Медсестра, собиравшая мои медицинские данные, оглядела мои раны и записала что-то себе в папку. Она спросила, хочу ли я, чтобы они уведомили мою семью. Я не мог проделать подобное со своей семьёй и отказался. Мой план состоял в том, чтобы сообщить им позже, когда картина прояснится и станет менее тревожной из-за неизвестности. Медсестра вручила мне газету, разумеется, «Старз энд страйпс», указала на койки и велела присесть и ждать своей очереди.

Как обычно, я сначала прочёл передовицы, оставив самое лучшее, спортивную страницу, напоследок. К сожалению, газета была напечатана в формате журнала-таблоида. Пока я продвигался с чтением, кровь и другие капающие выделения с моего лица превращали бумагу в липкую красную кашу. Вскоре страницы начали расползаться при попытке их перелистнуть. «Доджерсам» не повезло.

Слава Богу, нижняя часть моего лица по-прежнему была онемевшей. Как будто бы я получил огромную передозировку новокаина в кабинете у дантиста. До того времени я не чувствовал ни малейшей боли от своих ран. Моя челюсть была раздроблена справа, слева был вырван кусок в полтора дюйма[256]. Восемь зубов выбило, и ещё четыре были наполовину отколоты. Были раны сквозь язык и нижнее нёбо. В правой щеке зияло рваное выходное отверстие около двух дюймов[257] в диаметре.

Я ничего этого не чувствовал. Если бы чувствительность моего лица вернулась бы раньше, я бы скончался. Случись парализованным нервам в лице восстановиться, пока я блуждал в одиночестве, потерявшись в джунглях, боль могла бы оказаться невыносимой. Я скрутился бы в позу эмбриона и попытался бы отключиться в надежде истечь кровью до смерти. Просто свернуться в клубок, словно мокрица и умереть. Онемение стало ещё одним даром, за который мне следовало благодарить судьбу.

Через несколько коек от меня сидел Мак-Клоски, с чистой пластиковой надувной шиной на руке. Поначалу он просто молча отдыхал. Затем какой-то неизвестный психологический раздражитель вызвал у него громкую обличительную речь, которую он излил, не обращаясь ни к кому конкретно, но ко всем сразу: