Кривой четверг - [14]

Правда, раньше, когда мать два раза в год обязательно белила дом (весной — к пасхе, а осенью — к Седьмому ноября), смазывая основание дома глиной, смешанной с коровьим помётом, ровная желтая полоска делала двор наряднее, веселее и не давала дождям размывать стену. А теперь... Мать сама вздыхала: «Скоро Троица, а я известку даже не замочила». Побелка давно облупилась, обнажая другие слои то голубого, то зеленоватого, то желтоватого цвета; низ источен муравьями Они проложили себе дорогу и ползут, как автомобили, — один по правой, другие по левой стороне. Рама у окна искривились, толь, которым покрывали крышу, меняя его каждый год, когда-то блестящий, как иней, стал серым, тусклым, и в самом углу комнаты во время сильных дождей надо ставить таз и слушать сначала звонкие, редкие удары капель о дно, а потом более глухие и однообразные всплески. Окна веранды мутные: все стекла в трещинах, с отбитыми уголками. Под умывальником опять таз грязный, а в нем окурки «Беломора» плавают. Сколько раз говорила Света, чтобы мать не гасила в тазу папиросы, но все напрасно. На веранде стоит мерзкий запах, как в общественном туалете. Впрочем, в комнате у родителей не лучше: дорожка на полу скручена, истоптана, вещи висят на спинке кровати, грязные полотенца брошены на табуреты стулья, на столе немытая посуда.

Одно время Света взялась наводить порядок. Она не отдавала себе отчета, но в ежедневном выскабливании досок пола, уборке комнат было желание истребить, уничтожить и грязь семейных отношений. Света даже ввела кое-какие новшества по последней моде: поснимала с кроватей грязные подзорники, пожелтевшие тюлевые накидки на подушках — только покрывала оставила. И отец и мать добродушно ворчали: «Ну вот! Уже все по-своему начала делать. Выйдешь замуж, тогда и хозяйничай». Но приняли ее новшества с удовольствием. Вот только вышивку, что висела в углу, мать не дала снять: «Нет, это память!» И о чем память-то?! Вышитые гладью девушка и кошечка, что выглядывала из корзинки, имели совершенно одинаково умильное выражение лица, одинаковые голубые глаза и алые губки бантиком. В детстве эта вышивка тоже нравилась Свете. Девушка представлялась ей истинной красавицей. Теперь-то она понимала, что это мещанство, и предлагала заменить вышивку репродукцией Ренуара или какого-нибудь другого импрессиониста. Но мать вдруг заупрямилась.

Отец похвалил Свету, отмечая, как она убрала к их приходу комнату. Но что толку? Стоило им напиться, как пепел и окурки снова летели на пол, вслед за ними куски капусты, крошки хлеба. И казалось, что грязь, будто заколдованная, в один миг выступает отовсюду, занимая свое законное место. От тщательнейшей уборки не оставалось и следов.

Бессмысленная борьба с грязью скоро надоела. Света стала убирать только у себя, а через комнату родителей проходила, брезгливо морщась, и старалась как можно плотнее закрывать скособоченную дверь, чтобы запах оттуда не проникал к ней, словно боялась заразиться.

Когда речь заходила о собственном доме, и мать и отец с обидой вспоминали одно и то же: реформу и бабушку. Реформу — потому что все деньги, которые они накопили как раз для покупки хорошего, как у тети Фроси, планового дома и не успели пустить в дело, пропали зря. А бабушку — потому что она не заняла какой-то суммы, которой не хватало для этой покупки. «И у нее тоже пропали... Главное, хоть бы сама на что истратила!» — сердилась мать.

И вот они застряли здесь, во времянке тети Фроси, в углу её большого сада, в закутке, где стояли еще сарай, туалет и старая собачья конура — от предыдущих квартирантов. Хорошо, что отец сразу посадил виноградник, а то бы во дворе было совсем пусто и голо. Может быть, кстати, тетя Фрося и прощает им безобразные скандалы за этот виноградник. Впрочем, о скандалах она узнает в основном на другой день от соседей. Спать тетя Фрося ложится рано, спит крепко и никогда не просыпается. Однажды мать, впрочем, попыталась укрыться в ее доме. Тетя Фрося встала на пороге в длинной ночной рубашке, молча выслушала нескладные причитания матери, только шея у нее снова мелко-мелко вздрагивала, — так ничего и не сказав, она захлопнула дверь. С тех пор мать в ту сторону и не глядела, знала, что бесполезно.

Почему бабушка пожадничала и не заняла денег, Света не могла понять, да и не старалась. С бабушкой у нее было связано все самое хорошее: ощущение дома, семьи, воспоминания об уюте, тепле. У бабушки всегда пахло печеным. Да и сама бабушка была теплая, мягкая, как дрожжевое тесто, которое у нее пыхтело и выпирало из кастрюли, как живое.

Однажды, когда у Светы разболелась голова, бабушка положила ее к себе на колени, стала гладить мягкими ладонями, что-то тихо и монотонно напевая, и Света незаметно уснула, а когда проснулась, голова уже не болела. «Бабушка! Ты меня заколдовала? — допытывалась она потом. — Что ты сделала?»

«Что ты, Тулечка! — смеялась бабушка. — Колдовать — грех!» И крестилась, глядя на икону в углу.

Свету очень интересовала эта бабушкина икона. Там у женщины глаза были необыкновенно печальные и скорбные, так что аж в груди начинало свербеть, поэтому Света переводила взгляд на лампадку. Огонек в ней горел так тихо, тонко и робко, что казалось: еще мгновенье — и он угаснет. Забравшись в постель, Света нарочно закрывала глаза, а потом неожиданно открывала: лампадка продолжала гореть все тем же трепещущим, слабым, но постоянным светом. До сих пор ей помнился запах бабушкиного дома, к которому легкой горчинкой примешивался едва уловимый запах горящего масла в лампадке.