Прямо из постели.
Он усмехается, останавливаясь сразу около закрывшейся за спиной двери и склоняет голову набок, глядя на единственную фигуру в душной полутьме круглого зала, заполненного высокими оплывшими воском подсвечниками. Прямо на фоне распятого Иисуса, купающегося в огнях зажжённых свечей, Лидия стоит на коленях, сцепив руки и говорит с кем-то так отчаянно, как говорил бы умирающий на смертном одре.
Питер никогда не наблюдал за ней религиозных наклонностей, но картина, открывшаяся взору не кажется странной. Не всегда нужно верить в Бога, чтобы быть уверенным: где-то существует ад и существует рай — наверное, именно поэтому Лидия Мартин здесь.
Занимает себе уютный уголок, где-нибудь в райских садах.
Просто так люди здесь не появляются.
Это заставляет Питера нахмуриться, делая медленные шаги по небольшому проходу между двумя широкими рядами жёстких скамей. На подсознательном уровне он избегает смотреть в глаза глядящих со стен образов.
— Ты всё делаешь неверно, — говорит очень тихо, но плечи Лидии всё равно вздрагивают.
Она резко встаёт и резко разворачивается, а Питер останавливается, не доходя до неё нескольких шагов.
Глаза девчонки воспалены, на светлых щеках пролегли тени — он не может понять, то ли это размазалась тушь, то ли она настолько извела себя, что совершенно лишилась сна. Они смотрят друг на друга несколько долгих секунд, а затем Питер обходит её, поднимается на невысокий мраморный постамент и с усмешкой смотрит на застывшую на лице Христа муку.
— Что ты здесь делаешь? — хрипловатый голос вызывает лёгкие вибрации где-то в загривке.
Он оборачивается и приподнимает брови, молча возвращая ей её же вопрос.
Волосы Лидии распущены, и в этих слегка вьющихся прядях блестят огни свечей. Блестят, как чёртово скопище светлячков, кружащих вокруг Неметона — Питер не видел этого, но ему столько тысяч раз это снилось. Как и она сама.
— Когда молишься, не произноси молитву вслух, радость моя. Кто-то может её услышать, и твоё желание не сбудется.
— Оставь меня в покое, Питер. Это всё, чего я хочу.
Хейл пробегает взглядом от носков её мягких лодочек до самого воротника клетчатой блузы на пуговицах. А затем выше, к большим и мокрым глазам.
— Но я не могу, — говорит он, и улыбается так широко, как только может.
Он может улыбаться бесконечно. Когда лжёт, когда говорит правду. Когда на землю с неба посыпятся пылающие метеориты, или когда Калифорнию накроет цунами. Он поклялся себе улыбаться всегда.
— Что это значит? — выдыхает она, и в этом выдохе столько невыплаканных слёз, что ему становится не по себе.
— Я в твоём сознании. Я внутри. Это не уйдёт.
Он оказался внутри ещё тогда, когда ревел её имя прямо ей в лицо, вонзая в грудную клетку Лидии крюк и волоча из головы Ногитсуне, как пойманную рыбу.
Этот крюк всё ещё в её рёбрах. А цепь намотана на кулак Питера.
Они смотрят друг на друга, словно это может спасти кого-то из них. Не может. На самом деле — нет. Это не начало, это не спасение. Это конец. Питер практически слышит, как закипает крик внутри неё. Слышит, как бесчинствует банши в теле этой девушки. Он видит банши в её глазах, и эта тварь хочет ему смерти.
Хочет настолько, что готова вывернуть Лидию наизнанку.
Лидию, которая ничерта не понимает.
Ничерта из того, что варится вокруг неё. Ни-чер-та, прости, Господи.
Здесь ведь ты должен меня услышать, если ты есть.
Питер бросает ещё один взгляд на распятие за своей спиной. Ему было бы искренне жаль трясущееся тело в проходе между лавками, если бы он не отменил в себе жалость, как таковую. Поэтому он лишь вздыхает и спускается к ней. Останавливается в шаге.
— Кричи, — шепчет, глядя в бледное лицо, не мигая.
В зелёных глазах начинают закипать слёзы.
Давай же.
— Кричи, Лидия, — повторяет он. Протягивает руку, касается холодной щеки.
— Я не могу, — шипит она, жмурясь. — Я хочу этого больше чего бы то ни было, и не могу, господи, это убивает меня! И если ты знаешь, как это остановить — останови, пока мой мир окончательно не рухнул!
Ещё нет, хочет сказать Питер.
Ещё не рухнул, детка, но процесс запущен, и он необратим.
Ты сгоришь, как сгорел когда-то я. И горю по сей день.
— Идём, — говорит он вместо этого.
— Пора домой, — говорит он.
* * *
В ней ничего не болит достаточно сильно, чтобы наконец-то умереть.
Чтобы выключить своё сознание. Чтобы выключить всё это. Чтобы прекратить болезненно содрогаться каждый раз, как сочащийся край раскрытой раны, когда мысли возвращаются к нему.
Проходят сутки.
Двое.
Проходит неделя, и Скотт наконец-то находит зацепку.
Стайлз звонит ей и выпаливает в трубку что-то о том, что всё пошло наперекосяк, то есть нет, всё как раз складывается как надо и "о боже мой, Лидс, мы оказались правы, это Питер, это сраный Питер!".
Она говорит: слава богу, это всё закончится.
Она говорит, что она так устала. Что у неё уже голова раскалывается от всего этого дерьма. Она говорит это с закрытыми глазами, прижимая к уху телефон, и старается дышать ровно, не давать сердцу сбиться с привычного ритма.
А потом откладывает мобильный и впивается ногтями в ладони с такой силой, что отнимаются пальцы.
Она садится на свою постель и вспоминает ту ночь, когда они с Питером возвращаются в Бейкон-Хиллз из церквушки на окраине. Вспоминает, как пальцы заводят машину, как Питер садится рядом на переднее сидение и устало откидывает голову на подголовник.
