Крестьяне, бонзы и бомбы - [188]

— К сожалению, — бурчит Гарайс.

— Собственно, был уже не вечер, а ночь. Мы пошли прогуляться. Упала звезда…

— Возможно. В июле и августе падает масса звезд.

— Вы тогда задумали какое-то желание. И собирались мне рассказать, что вы себе пожелали.

— Я что-то пожелал себе? Чепуха, Штайнхен! Ничего в жизни не желал себе, кроме работы. Независимо от падающих звезд. Ну, самое большее, в минуту безумия, — работы без осложнений. Но это все равно, что пожелать наяву перпетуум мобиле.

— Нет, вы все-таки что-то пожелали, — настаивает асессор.

— Не будьте смешным. Если я и задумал какое-то желание, то давно о нем забыл. Разумеется, ничего подобного у меня не было. Это вы задумали что-то.

— Странно получается, — рассуждает асессор. — Вы что-то пожелали. Вам очень, очень чего-то хотелось. И вот вы так никогда и не узнаете, сбылось ваше желание или нет.

— Много чего в жизни я никогда не узнаю, Штайнхен. Меня это мало беспокоит. Гораздо больше меня волнуют вещи, которые я узнаю.

Они выходят на Вокзальную площадь. На площади порядок и пустота. Все привокзальные улицы перекрыты шуповцами. У вокзальных дверей выставлены посты. Деловито снуют связные. На «островке безопасности» возвышается полковник полиции Зенкпиль в окружении своих офицеров. Сбоку от него, с безукоризненной выправкой, стоит старший инспектор Фрерксен.

Гарайс оживляется: — Что это еще! Надо узнать… — И он устремляется к полковнику.

— Опоздаете на поезд, — кричит асессор.

— С добрым утром, господин полковник. Хотя я уже больше не бургомистр, но эта суматоха меня заинтриговала. Что тут стряслось?

— Доброе утро, господин бургомистр. Радуйтесь, что уезжаете. Крестьяне опять собираются демонстрировать.

— Ах да, примирение. И что же?..

— Губернатор запретил демонстрацию. Мы обеспечиваем встречу и отправку крестьян.

Бургомистр задумывается.

— Да, да, — говорит он наконец. — Да. Ну, извините, господа. Всего хорошего.

— Счастливого пути, — кричит ему вслед полковник.

Фрерксен, на которого не обратили внимания, прикладывает один палец к козырьку.

Гарайс молча входит в здание вокзала, покупает билет, проходит контроль. Об асессоре он как будто забыл.

Тот безмолвно шагает рядом.

На лестничных переходах, на перронах — повсюду шуповцы.

— Когда приходит ближайший поезд из Штольпе? — рассеянно спрашивает Гарайс.

— В девять пятьдесят шесть.

— А я еду в девять пятьдесят девять. Значит, этим же, штольповским.

На перроне стоит Манцов с несколькими господами. Доктор Хюпхен украдкой здоровается с Гарайсом. Остальные не замечают своего бывшего бургомистра.

Подходит поезд. Состав переполнен. Едва крестьяне, — а их несколько сот, — вылезают из вагонов, как шуповцы начинают хором скандировать: — Проходите дальше!

Освободите перрон! Проходите! Проходите!

Сбитые с толку, растерявшиеся крестьяне стадом тычутся меж двух рядов полицейских, двигаясь к лестничным переходам. Гарайс видит в людском потоке Штуффа, Манцова, доктора Хюпхена, Майзеля, Линау.

— Пора садиться, господин бургомистр, — напоминает асессор.

Знакомые лица исчезают.

— Ах, да, — вздыхает Гарайс.

И потом, из окна купе: — Конечно, правильно, что крестьянам не разрешили здесь демонстрацию именно сегодня. Но вот причины опять выдвигают ложные. Причем все как один. И Манцов. И Тембориус. Да и сами крестьяне. Не ради дела, отнюдь. А из каких-то мелочных интересов.

— Я только что видел Штуффа, — говорит асессор. — Вы знаете, полгода назад все ужасно обозлились на него, потому что он разругал одну заезжую цирковую труппу. Представление было ерундовое, но не за это разругал его Штуфф, а потому что директор цирка не поместил в их газете объявление… Вот о чем мне подумалось сейчас.

— Верно, — соглашается Гарайс. — Так оно и есть. Все дело в этом. Я тоже участвовал в истории с цирком Монте и вел себя точь-в-точь как все остальные.

— Нет, бургомистр, не совсем так.

Поезд медленно трогается.

— Да, да, точно так же.

— Но в Бреде все будет иначе?

— Надеюсь, — кричит бургомистр, и, отъехав метров на десять: — Очень надеюсь!