Кремлевское золото - [67]

Джордж Оруэлл писал:

«Цель репрессий — репрессии. Цель пытки — пытка. Цель власти — власть».

Прошло совсем немного времени с момента оглашения приговоров опальным генералам, и почти все они вернулись к своей прежней жизни. В марте 1953 г. Жуков стал первым заместителем министра Вооруженных Сил СССР. В июне того же года были расстреляны Берия, Абакумов… Еще месяц спустя, все дела генералов, проходящих по делу о «государственной измене» были пересмотрены Военной коллегией в новом составе. И новый председательствующий генерал Чепцов вынес вердикт об освобождении генералов из-под стражи. Лидия Русланова вернулась в Москву в августе 1953 г.

ЖИЗНЬ В СТРАНЕ ДВОЙНЫХ СТАНДАРТОВ

Война — это мир. Свобода — это рабство. Незнание — сила.

Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует.

Джордж Оруэлл

Передо мной лежит одна из моих самых любимых книг — роман Джорджа Оруэлла «1984». Я перелистываю страницы и не могу удержаться, чтобы снова не перечитать их. Как все верно. И вот, я забываю о том, что читаю книгу. Мне кажется, что я продолжаю размышлять о проблемах моей страны, о ее прошлом, настоящем и будущем. Чумная бацилла коммунизма очень трудно поддается искоренению, потому что она поражает все — внешние и внутренние — органы общества. Она — ложь. Она — голая теория, не подтверждающаяся практикой.

Океания, описанная Оруэллом, — не конкретная страна, живущая по абсурдным законам; это территория, над которой властвует диктатура. Старший. Брат — это Система, вынужденная воспроизводить себя многократно, чтобы не погибнуть. Внутренняя партия — это те, которые работают на эту Систему и которые заинтересованы в том, чтобы она не погибла. Ну, а пролы, — это все остальные, т. е. — народ.

«Если есть надежда, то больше ей негде быть: только в пролах, в этой клубящейся на государственных задворках массе, которая составляет восемьдесят пять процентов населения Океании, может родиться сила, способная уничтожить партию. Партию нельзя свергнуть изнутри. Ее враги — если у нее есть враги — не могут соединиться, не могут даже узнать друг друга. Даже если существует легендарное Братство — это не исключено, — нельзя себе представить, чтобы члены его собирались группами больше двух или трех человек. Их бунт — выражение глаз, интонация в голосе; самое большое — словечко, произнесенное шепотом. А пролам, если бы они только могли осознать свою силу, заговоры ни к чему. Им достаточно встать и встряхнуться — как лошадь стряхивает мух. Стоит им захотеть, и завтра утром они разнесут партию в щепки. Рано или поздно они до этого додумаются. Но!..»

Так размышлял главный герой романа Уинстон, внутри которого уже созревал бунт против несправедливого устройства жизни. Он полагался на пролов — народ. Он свято верил в то, сто пролы могут что-либо изменить. Давайте посмотрим, что из этого вышло:

«Он вспомнил, как однажды шел по людной улице, и вдруг из переулка впереди вырвался оглушительный, в тысячу глоток, крик, женский крик. Мощный, грозный вопль гнева и отчаяния, густое «А-а-а-а!», гудящее, как колокол. Сердце у него застучало. «Началось! — подумал он. — Мятеж! Наконец-то они восстали!» Он подошел ближе и увидел толпу: двести или триста женщин сгрудились перед рыночными ларьками, и лица у них были трагические, как у пассажиров на тонущем пароходе. У него на глазах объединенная отчаянием толпа будто распалась: раздробилась на островки отдельных ссор. По-видимому, один из ларьков торговал кастрюлями. Убогие, утлые жестянки — но кухонную посуду всегда было трудно достать. А сейчас товар неожиданно кончился. Счастливцы, провожаемые толчками и тычками, протискивались прочь со своими кастрюлями, а неудачливые галдели вокруг ларька и обвиняли ларечника в том, что дает по блату, что прячет под прилавком. Раздался новый крик. Две толстухи — одна с распущенными волосами — вцепились в кастрюльку и тянули в разные стороны. Обе дернули, ручка оторвалась. Уинстон наблюдал с отвращением. Однако, какая же устрашающая сила прозвучала в крике всего двухсот или трехсот голосов! Ну почему они никогда не кричат из-за чего-нибудь стоящего!

Он написал:

«Они никогда не взбунтуются, пока не станут сознательными, а сознательными не станут, пока не взбунтуются».

Со смертью Сталина умер сталинский режим, но осталась прежняя Система. С одной стороны, пришла «хрущевская оттепель». В страну ворвался поток свежего воздуха, люди перестали опасаться за свою жизнь, им дозволено было думать, и они, воспользовавшись дарованным правом, понемногу начинали говорить то, о чем думали. Но, с другой стороны, в системе распределения всех жизненных благ ничего не изменилось. И в результате от потока свежего воздуха остался лишь жалкий глоток, который выпадал на долю значительной массы населения. Сложилась довольно-таки странная ситуация. Чтобы не разрушить уже сформированный прочный устой, так как ничего другого взамен предложить пока было невозможно, приходилось изворачиваться, снова подменять практику несостоятельной теорией, бережно охранять те идеи, которые были обречены на вырождение.