КРЕМЛенальное чтиво, или Невероятные приключения Сергея Соколова, флибустьера из «Атолла» - [25]
– Редко, – невольно ответил ошарашенный Судаков. Отвечать он вообще-то не собирался. Он никогда не занимался боксом и не понимал, что КМС Соколов только что сбил ему дыхание, проведя апперкот в тонкие струны судаковской души. Интуитивно Судаков понял, что удар надо держать.
– Послушайте, Соколов. Мы же фактически без протокола. Вы что, м*дак? Вы что же такое несете? Честно отвечайте.
Соколов точно знал, что м*дак в этой комнате не он. Видел он и то, что, во-первых, следак поплыл, во-вторых, плывет он основательно и со вчерашнего дня.
– Послушайте и вы, товарищ Судаков, – Соколов смотрел в глаза, – если вас смущает моя горячность, то это только потому, что вы не верите самому себе и не готовы слушать свое сердце. Хотите, я расскажу вам, как я стал таким, каким вы, очевидно, меня не любите?
– Валяйте, – неуверенно согласился Геннадий Андреевич.
– Мне пришлось научиться притворяться. Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен.
Судаков напрягся. Слова показались ему смутно знакомыми. Но и Соколов решил не перегибать, и дальше монолог Печорина, крепко заученный когда-то для школьного спектакля, зазвучал в современной аранжировке.
– Я глубоко чувствовал добро и зло; меня все любили. Мой отец – третий секретарь ЦК Компартии Узбекистана – любил меня безумно. Но вот закончилась эта перестройка, и он оказался изгоем. Отец тяжело переживал этот перелом и запил. – Тут Соколов мысленно перекрестился и попросил прощения у отца, который выпивал не больше трех стопок по праздникам. – Наверх поднялись пронырливые жулики. Я чувствовал себя выше их – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть.
Судаков уже чувствовал, как на него дохнуло жарким Ташкентом, он ощутил добрый и вкусный запах пшеничных лепешек и неприятный, зловещий, из старого заброшенного арыка. А Соколов продолжал:
– Когда я говорил правду-мать – мне не верили: я начал обманывать; узнав, как устроен мир этих пройдох, я решил стать одним из них, но более изощренным. Что и говорить, я сделался нравственным калекой. Но та моя хорошая часть еще не умерла совсем. Иногда она воскресает. Воскресает тогда, когда встречает родственную душу…
Пауза длилась ровно столько, чтобы Соколов мог незаметно перевести дыхание.
– Сейчас я вам прочел эпитафию… да нет, отходняк, тому счастливому босоногому мальчику из Ташкента. Вы можете смеяться, дорогой Геннадий Андреевич, мы даже можем говорить официальным языком, но вы как раз тот хороший человек и родственная душа. И талантливый следователь, конечно. По этим двум причинам я раскрылся. А когда раскрываешься, всегда можно словить «двоечку». Да и «троечку» тоже. Мы с вами как на ринге. Вы загнали меня в угол, и теперь вы можете воспользоваться этим и добить меня. А можете смеяться. Я приму это как должное. Как плюху, после которой ложишься в нокаут.
Соколов уже давно не сидел, а ходил по комнате. Шесть шагов туда, шесть обратно. Со лба падал пот. Он наклонился. Вернее, поклонился лицом к раковине, и поклониться хоть перед кем-то ему было необходимо даже больше, чем попить. Соколов выложился и на кураже рассчитывал на аплодисменты, как когда-то на школьном спектакле. Судаков не мог видеть глаза своего сегодняшнего посетителя, он только слышал звук жадных глотков. К горлу подкатил комок, и Судаков понимал, что он готов расплакаться. Да, собственно, а чем он был крепче княжны Мери? Опираясь двумя руками на раковину, Соколов медленно разогнулся и повернулся лицом к следователю. Неумолимая сила искусства сделала свое дело – катарсис накрыл обоих: глаза блестели, губы дрожали, души готовы были прыгнуть друг другу в объятия. Требовалось продолжение.
За продолжением вызвался сходить Соколов и даже взял у Судакова заначку: никакого подкупа должностных лиц при исполнении! Соколов не просто пошел, он бежал. Искра сопричастности, которая залетела Судакову прямо в сердце, не должна была потухнуть. Купить в конце 1990-х алкоголь в Москве не составляло никакой проблемы. Главное было сделать правильный выбор и не напороться на «палёнку». Соколов вернулся в кабинет ровно через семь минут и семнадцать секунд и выставил добычу на стол: две бутылки «Кубанской», четыреста граммов «докторской», половинку «бородинского», три помидорины, банку маринованных огурцов, пакет израильского томатного сока и даже горсть мускатных орехов – от запаха. Он увидел, что и следак не терял времени даром: на столе уже стояли два «мухинских» граненых стакана, казенный графин наполнился водой из-под крана. Нашлись две вилки и зеленый перочинный ножик с рукоятью, оформленной в виде белочки. Соколов с радостью понял, что печоринский монолог еще работал: глаза у Судакова были нездешними. Соколов подумал, что если бы весь наш народ ходил с похмелья не за добавкой, а в художественный театр, то люди были бы добрее, а спрос на театры стал бы таким, что современным драматургам было бы легче попадать в репертуар.
