КРЕМЛенальное чтиво, или Невероятные приключения Сергея Соколова, флибустьера из «Атолла» - [23]
Дело в том, что накануне Судаков встречался с земляком-горьковчанином, который был в Москве проездом. У земляка было всего три часа на то, чтобы пересечь Комсомольскую площадь с Ярославского на Казанский. Судаков, за неделю предупрежденный звонком старого товарища, был вынужден гостеприимно сопровождать. Выбрали стоячую «пельмешку» неподалеку от универмага «Московский» и разливали, особо не таясь. Несмотря на горячую закусь, от литра оба захмелели почти до непотребства. Спасло то, что приходилось стоять. Да и напоследок, когда обнимались на перроне Казанского и невнятно и обрывисто прощались, товарищ вдруг взбодрил его, назвав не по имени, а как раньше – Судаком. Геннадий Андреевич встрепенулся, втянул поглубже креозотный вокзальный дух и дошел до дома почти осознанно и совсем не качаясь. Дело в том, что с некоторых пор Судаков не любил, когда его называли этим практически естественным прозвищем. Как-то недавно, когда парились в компании коллег из прокуратуры в отдельном кабинете невзрачной районной бани, один хохмач из надзорного управления, подвыпив, начал рифмовать. Пьяно, не по делу, задорно, громко и при всех. Про Судакова получилось довольно коротко: «Наш Судак – крутой следак! Он огромнейший…» – И рифмач запнулся. Тут все сначала заржали, и кто-то даже тихо срифмовал. А потом компания, несмотря на свое подвыпившее состояние, сконфузилась. Назвать Гену Судакова м*даком вслух ни у кого не поворачивался язык. В глаза было вроде не за что, а за глаза – стыдно. А вот про себя… «Про себя» про Гену Судакова никто и не думал. Но все почему-то знали, что Гена – конченный м*дак. И всем от этого странного, непонятно откуда взявшегося знания было стыдно. Не за что вроде Гену считать м*даком, а вот те на – само собой получалось. А Геннадию Андреевичу было и того хуже. На рифмача он не обиделся вовсе – ему, Судакову, обидно было обнаружить, что, оказывается, все тоже знают. Потому что про себя Геннадий Андреевич Судаков знал, что он м*дак уже лет двадцать. Знал и накануне вечером, когда, остекленевший, лавировал и старался разминуться с Ингой в коридоре, чтобы поскорее добраться до кровати. Знал и сегодня, когда утром, на глазах у детей Инга перетряхнула его бумажник и оставила только проездной да еще немного на сигареты и столовский обед.
На Ингу он не обижался давно. Никто из прокурорских у него дома не бывал и жену не видел. И когда все говорили про свои половины «жена» или «супруга», Судаков небрежно бросал – Инга. Если в компании оказывался хоть один незнакомец, то непременно следовал вопрос: а что, супруга из Прибалтики? Судаков обычно неопределенно пожимал плечами, и по его лицу пробегала такая таинственная тень, что собеседник запросто мог решить, что жена у Гены не то что из Прибалтики, а вполне возможно, из страны народной демократии: Польши, например, или, чего уж там, даже Германской Демократической Республики.
Так что уроженка города Назарова Красноярского края, дочь корректора газеты «Правда Причулымья» Инга Степановна Деминюк, сама того не зная, окутывала флером таинственности невзрачную фигуру своего мужа. Ее родители долго не могли решить, как лучше: Инна или Галя. Корректор-папа нашел компромисс, и девочка стала Ингой. Судаков, в деталях знавший эту семейную легенду, естественно, никому об этом не рассказывал: пусть его толстая Инга хотя бы своим западным именем отрабатывает. И Инга отрабатывала. Иной раз незнакомец, узнав, как зовут жену Судакова, начинал сомневаться: посмотришь, м*дак м*даком, но жена-то – Инга.
Судаков протер вспотевший лоб носовым платком, тяжело поднялся и подошел взглянуть на себя в зеркало, висевшее над раковиной. Это было единственное явственное удобство тесного кабинета – всегда можно напиться хотя бы водопроводной воды. Лицо было, понятное дело, помятым, волосы хоть и тщательно зачесаны, но неопрятны. Судаков стряхнул с десяток снежинок перхоти с лацканов «товарища Чаушеску», но все же видом своим остался доволен: носовой платок, который положила ему Инга, оказался не китайским, а из старых запасов. И потому под действием пота он не расставался с краской и не добавил коже Судакова дополнительной синевы или, того хуже, зелени. А глаза Геннадия Андреевича, как ни странно, совсем не покраснели, и не было в них традиционных в таких случаях мути и страдания. Напротив, они лучились почти исступленно: во-первых, проблема, как освежиться после вчерашнего, была решена, а во-вторых, на допрос к нему сегодня должен явиться человек, который олицетворял все то, что Судаков не любил, не понимал и, когда хватало душевных сил, даже ненавидел.
С тех пор как Геннадию Андреевичу дали когда-то поработать с несколькими московскими свидетелями «хлопкового» рашидовского дела, ничего действительно интересного в его работе не появлялось. Нового было много: рэкет, чеченские авизо, наркотики, оружие, а вот интересного нет. Судаков же искал в своей работе прежде всего «смыслы», за что, собственно, его и считали тем, кем он считал себя сам. М*даком. Правда, окружающие про «смыслы» ничего не знали, а просто держали Гену за рыхлого и незамысловатого следака. Без огонька. Зато у Судакова были самые подробные протоколы допросов, самый красивый почерк и абсолютная непрошибаемость. Судака нельзя было «взять на понт», купить или запугать. Тайных намеков или даже явных знаков он просто не понимал. А к тому моменту, когда до него что-то начинало доходить, дело уже оказывалось у другого следователя. Геннадия Андреевича все чаще использовали в сугубо протокольных целях: снять установочные данные, понятно и разборчиво записать показания и… передать дело в хорошие руки. Во все то, что было «без протокола», Судакова не посвящали. И Судаков обычно не сопротивлялся. Но не сегодня. Сегодня к нему должен был явиться его клиент, клиент со «смыслом». И тот не заставил себя ждать.
