Кража в Венеции - [27]

От дома до Палаццо-Фальер было совсем недалеко. Прохожие, встреченные по пути, казалось, никуда не торопились: весна вступала в свои права, напоминая людям о том, что такое удовольствие, и беззаботность, и конец рабочего дня. Брунетти и Паола пересекли внутренний дворик и поднялись на крыльцо. Дверь им открыл молодой мужчина; он взял у Паолы пальто и сказал, что граф и графиня в маленькой гостиной.

Брунетти последовал за женой по этому лабиринту из коридоров и комнат, который однажды будет принадлежать ей. Комиссар задумался. Интересно, сколько нужно слуг, чтобы поддерживать в порядке такой огромный особняк? Как они здесь прибирают? Он не знал точного количества комнат и не позволял себе спрашивать об этом у Паолы. Двадцать? Больше, наверняка их больше! И как все это отапливать? А еще эти новые налоги на жилую недвижимость… Его зарплата вряд ли покроет все расходы. А вдруг однажды выяснится, что он работает ради содержания семейного особняка, а не, собственно, семьи?

Брунетти вернулся в реальность: они с Паолой как раз вошли в гостиную. Конте Орацио Фальер стоял у окна, глядя через канал на Палаццо Малипьеро-Капелло[67]. Контесса Донателла сидела на софе с бокалом просекко. Брунетти знал, что это именно просекко, потому что однажды конте обрушился с критикой на французские вина, заявив, что не потерпит их у себя в доме. К тому же на его виноградниках во Фриули[68] производилось одно из лучших просекко в регионе, – по мнению самого Брунетти, оно выгодно отличалось от многих сортов игристого вина, что ему доводилось пробовать.

Несколько лет назад конте перенес микроинфаркт и с тех пор встречал зятя поцелуями в обе щеки вместо формального рукопожатия. Манеры Орацио Фальера смягчились не только в этом: он стал ласковее и снисходительнее к внукам, реже подшучивал над «крестовыми походами» своего зятя (его собственное саркастическое определение), а трепетная любовь, с которой он относился к жене, стала заметнее.

– Ah, bambini miei![69]

Восклицание, которое вырвалось у конте при виде дочери с зятем, удивило Брунетти. Означает ли это, что через двадцать с лишним лет Орацио Фальер наконец принял его как сына? Или это всего лишь вежливое приветствие?

– Надеюсь, вы не очень расстроитесь, если мы поужинаем в узком семейном кругу, – продолжал конте, направляясь к дочери и зятю.

Он обнял за плечи и притянул к себе сначала Паолу, а потом и Гвидо, после чего подвел их к жене, и оба наклонились, чтобы поцеловать ее.

Паола уселась рядом с матерью, сбросила туфли и подобрала под себя ноги.

– Если бы вы предупредили, что мы будем одни, я бы не надевала это платье. – И, указывая на Брунетти, добавила: – Но я все равно заставила бы Гвидо прийти в этом костюме. Красивый, правда?

Тесть окинул Брунетти оценивающим взглядом и спросил:

– Ты заказывал его здесь, в Венеции?

Как ему удалось определить, что костюм сшит на заказ, а не куплен в магазине? Это был один из тайных масонских талантов, которыми обладал граф Фальер и ему подобные, а еще – великолепное социальное чутье, позволявшее конте весьма корректно разговаривать как с почтальоном, так и с собственным адвокатом, не оскорбляя собеседника ни излишним формализмом, ни фамильярностью. Возможно, в семьях с восьмисотлетней историей хорошие манеры переходят по наследству?

– Вы оба выглядите прекрасно, – сказала контесса на своем лишенном всякого акцента итальянском. Бо́льшую часть жизни она провела в Венеции, но в ее речь не проникло ни капли венециано. Она выговаривала каждую «л», никогда не употребляла определенного артикля la перед именем своей дочери[70], ее интонация не скакала вверх-вниз между началом и концом фразы. – Великолепный костюм, Гвидо! Надеюсь, твое начальство хоть иногда видит тебя в нем.

Подошел конте, держа в руках два высоких и тонких бокала с просекко.

– Прошлогоднего урожая, – сказал он, подавая их дочери и зятю. – Что скажете?

Брунетти сделал глоток и подумал, что вино чудесное, но дал возможность высказаться Паоле, знавшей «жаргон» виноделов.

Пока она отпивала понемногу из бокала и перекатывала вино на языке, Брунетти присмотрелся к тестю и теще внимательнее. На лице у конте прибавилось морщин, в волосах – седины, однако он все еще держался очень прямо, хотя и не выглядел таким высоким, как раньше. Контесса же, кажется, ничуть не изменилась, только ее волосы стали еще светлее. Много лет назад она предусмотрительно объявила солнце своим врагом, и теперь на ее лице не было ни морщин, ни пигментных пятен.

Паола прервала размышления мужа.

– Вино еще довольно молодое, чуть терпковатое, но на следующий год станет идеальным! – Она посмотрела на Гвидо и сказала: – Значит, в следующем году мы будем приходить к вам чаще!

С этими словами она наклонилась и ласково прикоснулась к матери, а потом завела разговор о последнем «академическом» достижении Кьяры.

Конте не спеша вернулся к окну, и Брунетти, который мог бы любоваться этим видом бесконечно, последовал за ним. Глядя вниз, на воду, с высоты четвертого этажа, тесть сказал:

– В детстве я там плавал.

Он отпил из своего бокала.

– И я тоже. Но не тут, в Кастелло, – сказал Брунетти. И добавил, представив себе воду: – Теперь страшно даже думать об этом, правда? Я имею в виду, плавать в Гранд-канале в наше время…