Край безоблачной ясности - [8]
У Артемио Круса немало «предков» в мировой литературе — Артамоновы Максима Горького, Будденброки Томаса Манна, Форсайты Джона Голсуорси. Но, в отличие от европейских романов, где история возвышения и упадка буржуазной семьи прослеживается на примере нескольких поколений, в книге Карлоса Фуэнтеса она спрессована в одну жизнь. Как и первый роман Фуэнтеса «Край безоблачной ясности», так и «Смерть Артемио Круса» с предельной наглядностью отразили убыстренный ход социальных процессов, характерный для развивающихся стран в современную эпоху. «Смерть Артемио Круса» по справедливости единодушно признана одной из вершин современной латиноамериканской литературы. Эта книга по праву заняла почетное место в мировой прозе.
Многое изменилось в Мексике с того времени, как вышел первый роман Фуэнтеса. Четырехмиллионная ее столица стала тринадцатимиллионным мегаполисом, поражающим своей грандиозностью, оригинальностью, великолепием древних и новейших художественных сооружений. Еще более лихорадочным стал ритм ее жизни, еще более напряженными ее социальные конфликты. Интенсивность национального развития Мексики — явление в высшей степени примечательное в современном мире. И в свете этого особенно интересно обратиться к роману «Край безоблачной ясности». В запечатленной молодым писателем картине молодого общества мы увидим истоки тех процессов, которые вывели Мексику за эти четверть века из экзотической провинциальности на арену мировой истории.
Да и сам Фуэнтес за эти годы проделал огромный путь. Никогда не довольствующийся достигнутым, вечно ищущий, он неустанно экспериментировал. Меняющаяся действительность Мексики толкала его на поиски новых тем и новых средств изображения. Эти поиски не всегда приносили победы, и путь писателя не был гладок. Но активное отношение к жизни, постоянное ощущение своей причастности к судьбе своей родины и Латинской Америки, обостренное чувство времени — все это остается характерными чертами его творчества. «Я верю, — сказал Фуэнтес, — в искусство и литературу, которые противостоят действительности, атакуют ее, обнажают, преобразуют и утверждают».
Карлосу Фуэнтесу, выдающемуся художнику слова, уже вписавшему свое имя в историю национальной и континентальной литературы, предстоит совершить еще многое.
В. Кутейщикова
КРАЙ БЕЗОБЛАЧНОЙ ЯСНОСТИ
В субботу ровно в десять вечера
Высокий, нескладный, весь какой-то разболтанный
Заляпанный грязью автобус подъезжает к конечной остановке на улице Рамона Гусмана
Лицо каталонского типа, словно вырубленное топором
В сумрачной галерее окружного суда
1
Меня зовут Икска Сьенфуэгос. Я родился и живу в Мехико, Ф. о. Это не трагично. В Мексике нет места для трагедии. Здесь все оборачивается позором. Позорно, что мое происхождение ранит меня, как шип агавы. Позорен мой паралич, мое безволие, окрашивающее каждую зарю в цвет свернувшейся крови. И мое вечное сальто-мортале в завтра. Я вижу мою изрытую порами темную кожу и знаю: жить активной жизнью, действовать, верить — изо дня в день, а не только в дни, выпадающие мне на долю как награда или наказание, — мне не дают силы, таящиеся в глубине, в глубине, в недрах этой долины. Не дает дуэнде Анауака, который не виноградины раскусывает, а сердца, не пьет бальзам земной влаги, а высасывает мозг из костей — вот его вино, не гонится за юрким зверьком, чтобы снять с него пушистую шкурку, а охотится за самим собой в черном месиве искореженных камней с мутными глазками яшмы. Поставленный на колени, увенчанный колючим нопалем, бичуемый собственной рукой. Настигнутый в своей пляске стрелою подъемного крана или бампером грузовика. Убитый на войне или в кабацкой драке в час правды, единственный неминуемый час. Безжалостный поэт, вздернутый на дыбу художник, учтивый босяк, простодушный хитрец, я возношу бессвязную молитву, но она отвергается, как похабный каламбур. Мне всегда приходится горше, чем другим. О, мой путь, мой крестный путь, о котором мне некому поведать, который ставит меня лицом к лицу с богами, не пожелавшими сжалиться надо мной, потребовавшими от меня пройти его до конца, чтобы познать самого себя и себе подобных! О, этот невыносимый путь — кровоточащее золото и жаждущая земля, синкопические ритмы и смутные краски! Воитель, окруженный пустотой, я облекаюсь в панцирь фанфаронства, но в душе рыдаю и не перестаю рыдать, мечась, как зверь в клетке, в поисках услады: родины, женщины, сахарных скелетов, созвучной песни. Мы живем, повернувшись спиною к жизни, из боязни смотреть ей в лицо, слепые к вторжениям нового, раздробленные на куски, которые стонут от отчуждения, разбрасываемые центробежной силой. Мы призваны быть свободными, но свобода ускользает от нас, просачиваясь сквозь сеть перекрестков, на которых выбирают дорогу. И в останки этой свободы мы обмакиваем кисти и усаживаемся на обочине жизни забавляться игрою красок… Мертвый от рождения, ты с самого начала сжег свои корабли, чтобы другие создали эпопею из твоего смердящего трупа; живой и после смерти, ты выкопал слово, подобного которому нам не произнести. Ты остановился, в последний раз озаренный солнцем; потом пришла ошалелая победа, и тебя, недвижимого, опустошенного, захлестнула стихия материального, официального и показного. Но я слышу прорывающиеся сквозь рев моторов и пианол-автоматов отзвуки атабалей, грохочущих в скопище осыпанных драгоценностями гадов. В твоих урнах дремлют змеи истории. В твоих глазах сверкает россыпь тропических солнц. В твоем теле — колючий терновник. Не поддавайся, дружище! Достань свои бичи, отточи свои ножи, будь непреклонен, не давай растрогать себя, не говори, не смотри. Пусть отправляются в изгнание все твои сомнения, вся твоя тоска; каждый день начинай родами. Вдохновляйся тихим, едва слышным перебором струн или скрипом уличной шарманки, который доносится до тебя, как бы освежая и проясняя твою память, вдохновляйся и возрождайся. Возрождайся сам. Твои герои не вернутся, чтобы помочь тебе. Не ведая о том, ты столкнулся со мной на этом плоскогорье погребенных сокровищ. Здесь мы оба живем, и на этих улицах смешиваются наши запахи, запахи пота и пачулей, свежеобожженного кирпича и природного газа, встречаются наши праздные тела, но не наши взгляды. Никогда мы вместе не преклоняли колени, чтобы принять одно и то же причастие; вместе сотворенные, вместе истерзанные, мы умираем в одиночку. Что же поделаешь. Такова судьба. Будем крепиться, дружище. Быть может, когда-нибудь наши руки соприкоснутся. Давай же нырнем в наш город, неизведанный, как лунный кратер, город, собравший в горсть канализационные люки, город, выросший из испарений и миазмов, как кристалл из раствора, город, хранящий все то, о чем мы забыли, город плотоядных утесов, город окаменелого горя, город безмерной скоротечности, город остановившегося солнца, город, горящий на медленном огне, город, стоящий по горло в воде, город, коснеющий в плутовстве, как в летаргическом сне, город со взвинченными нервами, город с кривой улыбкой, город с тремя пупами, издающий тошнотворную вонь, город, возносящийся ввысь и ползающий на брюхе, город молодящийся, в блестках огней, город, стареющий в своей колыбели, где свили гнездо вещие птицы, новый город рядом с изваянием из пыли веков, город на краю огромного неба, город в сияющей грязи, в лоске полировки и сверканье драгоценных камней, город, изнывающий от желания и терзающий струны, город — детище поражения и изнасилования (тайного изнасилования, которое нам приходилось скрывать), город — рынок рабов, вместилище живого товара, город, заряженный яростью, город, оглушаемый трезвоном колоколов, город, куда, как скотина на водопой, стекаются наши братья, истомленные жаждой и покрытые коростой, город, сотканный из амнезии, воскрешенного детства, воплощенного мифа, голодный город, пышный город, сучий город, таящий в себе проказу и холеру. Раскаленный плод. Бескрылый орел. Звездный змей. Ничего не поделаешь. Здесь нам выпало родиться и жить. В краю безоблачной ясности.
