Край безоблачной ясности - [128]

Федерико, точно автомат, приближался к ней, движимый, как она догадывалась, чудовищным, неконтролируемым, чуждым ему самому механизмом.

— Что, больно смотреть правде в глаза? Я тебе говорю, уходи, Федерико! Уж не собираешься ли ты ударить меня? Ха-ха!

Слова Нормы не вязались с ее съежившимся от страха, бессильным, будто парализованным телом. Роблес подошел к ней, взял ее за плечи, приблизил губы к ее шее. Норма высвободилась из этого тяжелого, холодного, как металл, объятия.

— Уходи, уходи!

— Драгоценности, — проговорил Роблес. — Дай мне их сейчас же.

— Ничего я тебе не дам. — Норма вскочила с кровати и подбежала к двери. — А завтра я возьму их и уйду. Ты мне не нужен, понимаешь? У меня есть свой круг, который не имеет ничего общего с таким человеком, как ты… У меня есть свои собственные силы; к твоему сведению, я кое-что значу не только потому, что я замужем за тобой. Что же, по-твоему, я делала все то время, когда ты оставлял меня одну, приходил лишь раз в неделю спать со мной? — Все тело Нормы наливалось силой. — Чего ты ждал от меня, раз в первую же ночь после свадьбы убедился, что я не девственница? И почему ты меня терпел? Потому что я тебе что-то давала, правда? Давала то, чего не могли тебе дать все твои миллионы. Ощущение, что ты не пария, не мужлан, не грязный индеец, что ты принадлежишь к порядочному обществу, вот что!.. И знаешь… — Норма засмеялась, глядя на застывшую грузную фигуру Роблеса, в чьих глазах опять блеснули отсветы далекого прошлого, всплывшего в памяти, — я сильна не потому, что я твоя; я могу жить, и любить, и заставлять людей считаться со мной и подчинять их себе, потому что я это я, а не потому, что я замужем за… за голяком, который напускает на себя важность, за пеоном с асьенды, за… Да ты только посмотри на себя! Кем ты себя воображаешь, уж не красавчиком ли с киноэкрана? Ха-ха!

Смеясь, Норма снова испытывала чувство, владевшее ею, когда море, море, которое она побеждала и подчиняла себе вдали от Икски с его электрической улыбкой, влекло ее к берегу, — чувство собственной избранности, исключительности: даже перед лицом человека, который ее покорил, она оставалась единственной, ни с кем не сравнимой, Нормой Ларрагоити.

— Неужели ты никогда не чувствовал, с каким отвращением я ложилась с тобой в постель, пока не поборола свое собственное тело и не приучилась терпеть тебя, как будто ты… что-то еще, хамелеон, а не мужчина? Неужели никогда? Ты думаешь…

Роблеса взорвало, и он дал выход своей ярости, вышвыривая все из ящиков трельяжа, переворачивая вверх дном платяные шкафы, срывая занавески. Норма неудержимо смеялась, захлебывалась смехом. Роблес в бешенстве вышел из комнаты, прошел по коридору, спустился по лестнице, а Норма все смеялась. Когда снизу донеслись неровные шаги Федерико по мраморному полу вестибюля, Норма заперла дверь и бросила ключ на разворошенную постель. Потом легла, раскинувшись, и почувствовала что-то вроде спазм, выталкивающих изо рта сухой, злобный смешок, в котором уже не было ничего веселого и который уже не был ни на кого рассчитан. Прислушиваясь к нему, Норма дрожала, словно он исходил от кого-то другого, а не из ее собственных уст.

Эфраим, Чино Табоада и Родриго в первом часу ночи вошли в дом Лалли в Куэрнаваке. День они провели возле бассейна, обсуждая детали нового сценария Родриго. История монахини, которая отрекается от обета и пускается завоевывать мир, — первоначальный замысел Родриго — из уважения к религиозным чувствам публики была переделана в историю кафешантанной дивы, которая постригается в монахини. Дом Лалли, претендовавший быть show-place[187] мексиканского декоративного искусства, скрывался за высокой коричневой, как мамей, стеной, сверху утыканной колючками. На остальных стенах патио, наполовину закрытых бугенвилеями, перемежались индиго и побелка. Наличники дверей были выкрашены в ярмарочно-яркие цвета, а ванны находились в куполообразных помещениях, украшенных мозаикой. Роспись по золотому фону под XVII век, ex-voto, триптихи в колониальном вкусе подчеркивали национальный колорит. На широкой террасе, выходившей на скалистый обрыв, пританцовывал Пако Делькинто, прижимая к груди бутылку шампанского.

— Коацакоалькосский Любич! — закричал Бобо, завидев в саду напомаженного Чино.

— А знаешь, Бобо, этот домик идэально подходит для боевика, который мы сэчас обдумываем… — сказал Эфраим, все ощупывая руками.

— Позвольте вам представить Родриго Полу, нашего нового литературного гения, для которого не существует ничего непосильного, — провозгласил Табоада, сделав рукой широкий жест над головами развалившихся на кожаных и брезентовых стульях гостей — Гуса, Наташи, Шарлотты, Пимпинелы де Овандо, Пако Делькинто и того самого журналиста, которому Кукис в Акапулько сообщила сенсационную новость. Большинство встречало Родриго на вечерах у Бобо и Шарлотты, но после того, как его представил Табоада, все с интересом посмотрели на Полу, как будто видели его впервые. Послышалось общее «очень приятно»; только Наташа, не расстававшаяся с черными очками, улыбнулась Родриго и протянула ему с кожаного дивана свои синие костяшки.