Край безоблачной ясности - [129]

— Красив, правда? — шепнула Шарлотта Пимпинеле.

— Да, по-своему, похож на мавра, правда? — громко сказала Пимпинела и повернулась к журналисту. — Я говорила вам, что подняться наверх своими собственными силами, на мой взгляд, очень хорошо; не это коробит аристократов, а притворство, ложь. Вы ведь знаете, что мы принимали Норму, потому что думали, что она так же, как мы, пострадала от революции…

— Chère[188], — вздохнула Наташа, подбирая ноги, — une révolution, ça ne se fait pas: ça se dit[189],— и встала, расправляя на животе складки своих бархатных брюк. Родриго с улыбкой ждал ее. Наташа достала золотую зажигалку и закурила длинную папиросу. — Гм-м. Даже и в этом, mon petit[190].— Она взяла его под руку, и они прошлись по террасе; Родриго полной грудью вдыхал мягкий воздух долины, напоенный запахами фламбойаны и агвиата.

— Я вижу, ты решился. Теперь у тебя есть крылья определенного цвета. Ради этого пришлось кое-чем пожертвовать, правда? — Родриго не хотел придавать значения словам Наташи, которая, сверкая своими ровными искусственными зубами, продолжала: — On n’a pas…[191]у человека может быть только одна судьба. Зачем же, mon vieux[192], выбирать судьбу, идущую вразрез с судьбою общества? Oh, la rébellion, les révoltés; on les a bien foutus, ceux-là! Ce sont des poètes, tu vois! Mais toi![193]Знаешь, я с первого раза поняла, что ты человек честолюбивый, у тебя это на лбу написано; только честолюбцу могло быть так досадно, что он не чувствует себя своим человеком на вечере de ma chère bête[194] Шарлотты. Теперь, когда ты уже принадлежишь к этому обществу, tâche, oui, tâche[195] подчиниться ему, соблюдать его законы, и ты будешь иметь все, что хочешь. Вопрос не в том, чтобы что-нибудь делать, а в том, чтобы плыть по течению. Сам увидишь, мир идет навстречу тем, кто ничего не делает, и отдаляется от тех, кто пытается его переделать.

— Вотрен в юбке! — засмеялся Родриго, прижимая к себе холодную руку Наташи.

— Tu a de l’esprit, chéri…[196] Да, так оно и выглядит. Я знала другой мир, законченный, устойчивый, достойный. Не очень-то приятно переживать момент, когда на авансцену выходит буржуазия. Мне смешно переживать здесь то, что произошло в Европе больше ста лет назад. Возникновение новой господствующей касты, образовавшейся на основе денег и темных дел, санкционированных законом. Les révolutions ont toujours son Empire; les Robespierres deviennent Napoléons…[197] Что ж поделаешь! Таков мир. И тебе надо жить в нем в согласии с его законами. Ты добьешься успеха, Родриго. Настало время, когда в Мексике открываются все возможности для личного преуспеяния. Революция похоронена. Теперь существует буржуазный двор, который уважает только деньги и элегантность; обладай ими, и ты станешь видной фигурой в Мехико; без них ты опустишься на дно, пополнишь собой люмпен-пролетариат, который множится с быстрым ростом всякого города. Да, ты прав: я сделаю из тебя маленького Растиньяка, мексиканского Люсьена де Рюбампре… — Наташа засмеялась, и Родриго подхватил ее смех, но в глубине души испытывал горячее, благотворное, честолюбивое чувство достигнутой славы. Он заметил, что Пимпинела де Овандо не перестает наблюдать за ним; хорошего покроя брюки, модная рубашка в тонкую синюю полоску и все остальное придавали Родриго совсем другой вид, чем его прежний костюм, типичный для мексиканца из среднего класса: оливкового цвета габардиновая пара, сужающиеся книзу брюки, накладные плечи, широкие лацканы.

— Пимпинела очень мила, — заметила Наташа, перехватив их встретившиеся взгляды, и не без умысла добавила: — Только один человек ее не любит, потому что завидует ей, потому что знает, что при всех своих деньгах никогда не достигнет шика и аристократизма Пимпинелы, — Норма Роблес. Cette petite parvenue[198].

Слова Наташи оправдывали в глазах Родриго его новую жизненную позицию, отныне он не будет знать сомнений и колебаний. Целый мир, вмещавший и расстрел на рассвете, и невеселое детство, и долгие вечера возле Росенды, вязавшей в своем кресле-качалке, и поползновения завоевать литературную славу, вмещавший все, о чем прежде думал и вспоминал Родриго, в эту минуту навсегда канул в небытие. Слова, всю жизнь сопровождавшие Росенду, как неотступный кошмар, в эту минуту были поистине похоронены вместе с ней в могиле на кладбище Сан-Педро-де-лос-Пинос: больше никто не произнесет их ни вслух, ни про себя. Две встречавшиеся и переплетавшиеся в сердце Родриго линии жизни, которые начинались с залпа, прогремевшего однажды в серое утро во дворе тюрьмы Белен, и кончались беседой между двумя призраками, Росендой и Сьенфуэгосом, навсегда оборвались.

— Послушайте только, как веселится это проклятое отродье! — заорал Пако Делькинто, когда над обрывом прокатился грохот взорвавшейся ракеты. — Что они празднуют, черт бы их побрал? Если выбирать между вице-королем в парике и господином со звездно-полосатым флагом, по мне уж лучше первый.

Родриго подошел к Пимпинеле и занял место журналиста, который теперь танцевал самбу с Шарлоттой.

— Делькинто нас смешит, — сказал Родриго, подчеркивая местоимение, — а это уже кое-что в таком грустном обществе, как наше, где лишь очень немногие умеют сохранять уверенность в себе, ум и изящество, представляя в этом смысле образец для народа.