Край безоблачной ясности - [126]

— Я вас еще попрошу… Больше некого: ведь никто не придет, пока он не умер. Скажите лавочнику, который торгует пульке, что сегодня будет велорио. Кофе я сама приготовлю.

Роза вернулась в дом. У посиневшего Хорхито все больше вываливался язык.

— Хоть бы знать… хоть бы мне кто-нибудь сказал, от чего он умирает.

Она зажгла третью свечу, но не смогла сосредоточить свое внимание на образе пресвятой девы. Взгляд ее обегал голые стены, комаль и жаровни, расписные горшочки, вывалившееся на пол тесто. Она обернулась посмотреть на ребенка. Он был уже мертв. Роза отдернула занавеску, отделявшую комнату от улицы, и вышла на немощеный тротуар. Бары, лавки, не закрывавшиеся в эту праздничную ночь, дым ракет и петард, стлавшийся над кварталом, — все это Роза воспринимала как оскорбление и насмешку. Скажи мне, Хуан: зачем мы родились? Зачем происходит то или другое, если у всего один конец? Она закутала голову в платок, подняла белый гробик и понесла его в комнату.

Мануэль Самакона не нашел комнаты в Акапулько и решил ехать дальше, по Пье-де-ла-Куэсте, рассчитывая к утру добраться до Койюки. Первые ночные часы он провел на пляже, и теперь, в двенадцатом часу, выехал из порта, освещенного огнями трех цветов, потея во фланелевых брюках и рубашке с подвернутыми рукавами. Возле него на сиденье лежали плащ и кипа книг, растрепавшихся от тряски и покоробившихся от жары. В Пье-де-ла-Куэсте рокотало море, перекрывая звуки гитар, которые доносились из группы, расположившейся вокруг костра. Шоссе спустилось в заболоченную лощину, и по сторонам потянулись густые банановые рощи, когда Мануэль заметил, что бак течет и запас бензина быстро уменьшается. Он продолжал медленно ехать в темноте и духоте под гомон бессонных попугаев, пока не завидел огни. За тремя или четырьмя крытыми соломой хижинами стояло побеленное одноэтажное здание, откуда доносились голоса и звуки пианолы. Желтокожие женщины покачивались в гамаках, не обращая внимания на бегавших среди луж по шоссе голых ребятишек, взбудораженных в эту праздничную ночь шумом, не стихавшим в кабачке. Мануэль остановил машину в нескольких шагах от него, и ему захотелось с минуту спокойно посидеть, чтобы вместе с потом испарилась и вся накопившаяся усталость. Он закурил сигарету и полистал одну из книг: et c’est toujours la seule — ou c’est le seul moment…[186] Потом вылез, открыл багажник и взял алюминиевую канистру. Повторяя про себя строку Нерваля, направился к кабачку. Медленный дансон, исходивший из хрипучей пианолы, сталкивался с громкими голосами, с надрывными криками одетых в белое людей, которые, едва двигаясь, перекидывались похабными словами. Беззубые рты, мертвенные, землистые лица…

— Простите, не могли ли бы мне здесь продать несколько литров…

Один из мужчин, стоявших у стойки, оглянулся на Самакону, повернулся, как волчок, и, выпучив круглые остекленелые глаза, выстрелил в него из револьвера два, три, пять раз.

Мануэль выронил канистру, схватился руками за живот, с раскрытым ртом вышел на дорогу, овеянную густыми запахами листьев и трав, и упал мертвым.

— На меня никто не смеет так смотреть, — сказал человек с круглыми глазами, похожими на стеклянные шарики, в которые играют дети.

Весь праздничный день Федерико Роблес, обратившийся в свою собственную омертвелую кору, в тусклый отсвет своих воспоминаний, провел, сидя на кожаном диване в своем кабинете и глядя вдаль, на деревья Аламеды, на расплывчатые купола Санта Веракрус и Сан Хуан-де-Дьос. Еще дальше, над забытой площадью Сантьяго Тлальтелолько, на которую выходили бурые здания казарм, обнесенные высоченными облупленными стенами, над оживленными улицами Перальвильо, поднимался явственно различимый туман, сотканный из порохового дыма и света. Но не это видел перед собой Федерико Роблес; в его мозгу плясали восемь колонок на первой полосе газеты, где говорилось о неизбежном банкротстве одного банка, о сомнительных аферах, в которые пустился его управляющий, рискуя не только капиталом компании, но и всеми вкладами; вечерняя газета, где было помещено уже более подробное сообщение с указанием имен; взволнованная толпа, собравшаяся на следующий день перед банком; вторжение хорошо одетых мужчин и женщин, спешащих забрать свои деньги; люди, с которыми Роблес в этот день вел торопливые переговоры, чтобы сбыть акции, продать земельные участки и дома, получить кредит. И лицо Роберто Регулеса. Загоревшее на площадке для игры в гольф, с серыми глазами и резкими чертами, оно улыбалось ему с ладони каждой руки, протянутой за вкладом. Это Регулес опротестовал его векселя, Регулес взбудоражил все деловые круги, распуская слухи о его темных махинациях, сталкивая интересы, приобретая недвижимость за полцены и акции за треть их стоимости, суля всем и каждому прямую выгоду от разорения Роблеса и таким образом подготавливая его окончательный крах. Но за всем этим, в какой-то иной сфере сознания, вне видимой связи с событиями последних дней, маячило бледное лицо изрешеченного пулями Фелисиано Санчеса; а еще дальше, из самых глубин памяти, всплывало лицо Фроилана Рейеро, разговаривающего с отцом Федерико Роблеса у огня в мичоаканской хижине или стоящего у стены в тюремном дворе, куда его привели на расстрел. Эти два лица — покрытые пылью и кровью лица убитых, которые Роблес невольно воссоздавал, — соединялись и сливались в его памяти. «Оба погибли напрасно, — скорее почувствовал, чем подумал, Роблес, — и ни одна живая душа не вспомнит о них и не скажет: „Это я! Это я твой убийца!“» Перед мысленным взором Роблеса двое мертвых обращались в одно тысячерукое тело, изрешеченное свинцом. Фроилан Рейеро и Фелисиано Санчес, вспоминавшиеся Роблесу, олицетворяли для него всех безвестно погибших, всех рабов, всех голодающих. В этот миг Роблесу передались горе и скорбь, которыми овеяна жизнь всех мексиканцев. Альбано… Молчаливый старик, который произносил скупые слова так, словно швырял раскаленные камни за пределы мира, в самое солнце, и который каждый вечер вдавливал ногу в черную борозду, чтобы на следующий день солнце высушило грязь на его уарачах, оставив свой горячий след в каждой капельке его пота. Мерседес… женщина, ставшая женщиной в объятиях юного Федерико, познанная в темноте и погребенная в темноте… Картечь и солнце, поля под Селайей, посев и удобрение, и взбешенная лошадь, легкая и стремительная в огне боя, такая же, как та, которая… которая… Роблесу захотелось вспомнить какое-то имя, связанное с прошлым, с прошлым и в то же время с этой самой минутой, но в памяти всплывали только имена и далекие лица Фроилана Рейеро и Фелисиано Санчеса. В эту минуту смерть, носящая их имена, окружала, как плацента зародыш, тело и жизнь Роблеса. Исчезло все осязаемое: в мире остались только темная и просторная оболочка, подобная небосводу, на котором блуждающими звездами светятся имена умерших, и он, Федерико, недвижимо лежащий ничком, с перебитыми крыльями и прижатыми к земле застывшими глазами. Призрачный сон: глаза, вобравшие в себя мерцание звезд, говорили один другому