Край безоблачной ясности - [124]

— Куда мы едем? — спросил он, и голос его заглушил выхлоп мотора.

— Праздновать Пятнадцатое сентября, — ответил один из солдат, обнажая в улыбке бледные десны. — Ну-ка, хлебни текилы. Простуда пройдет.

Фелисиано, запрокинув голову, пил из горлышка бутылки, когда грузовик выехал из тюремных ворот. На небе мерцал, напоминая о празднике, отсвет иллюминации, все более далекий и бледный… Словно мчась на тобоггане, Фелисиано видел перед собой только освещенное черное шоссе, но чуял запахи плоскогорья, одетого в темное платье льяносов, запахи базальтовых гряд, облитых лунным светом. Индейцы-солдаты с рыбьими глазами дремотно покачивались из стороны в сторону. А Фелисиано с каждым оборотом колес вбирал в себя дыхание бесплодной, бурой равнины, скупой, как геральдическая символика, природы, спавшей мертвым сном в этот час холодного рассвета, в котором гнездились свинцовые птицы. Грузовик остановился. Казалось, ветер, собравшись со всей равнины, обрушился вихрем на голову Фелисиано Санчеса.

— Самое место! — сказал один солдат другому. Они вылезли, и с кабины грузовика на Фелисиано упал слепящий луч прожектора.

— Теперь беги! — крикнул ему капрал и толкнул его с шоссе на тропинку, поблескивающую зернами известняка. Фелисиано весь сжался и чуть было тут же не рухнул замертво. Упал на колени, ударившись о твердую землю. Капрал поднял его, стал опять толкать, и Фелисиано, машинально стряхнув с колен известковую пыль, очнулся и побежал в темноту, пытаясь ускользнуть от колющего луча.

— Цель как следует, в спину, — сказал один из солдат, когда свет настиг и залил Фелисиано. С мягкой, гипнотической силой в него проник сквозь спину смертоносный дождь, и Фелисиано упал ничком на чахлые кустики и свинцовую землю.

Федерико Роблес остановился напротив своего строящегося дома. Стоя возле парка Ипподромо, он с застывшим лицом наблюдал за сновавшими по лесам рабочими, вдыхал запахи кирпича, извести и краски и представлял себе лепной орнамент, который появится на фризе, — пышнотелых Церер в гирляндах из колосьев и с рогами изобилия. Рядом с ним человек в черном ждал ответа. Тени пальм трепетали на тщательно выбритом, смуглом лице Роблеса, казалось, вылепленном из желтоватого теста и украшенного двумя черными пуговками, более блестящими и непроницаемыми, чем любые глаза.

— Нет, мой друг, нет. Я не прошу такого вознаграждения за мои услуги. Поблагодарите генерала за его предложение. Но портфель министра в революционном правительстве, которое он вскоре возглавит, мне не по плечу. Есть люди более заслуженные, имеющие опыт и административные таланты. Я смогу быть полезнее для вас, не занимая официального поста. Скажите генералу, что я удовлетворюсь несколькими сотнями квадратных метров земли, вон там, наверху. Ему ведь ничего не стоит предоставить их мне, и все останется, как говорится, между своими. Да и незавидные это участки. Вы же понимаете, пройдет много лет прежде чем кто-нибудь решится строить так далеко от города. Ну, вот и все.

Федерико подумал, что ванную неплохо бы украсить витражами, и подозвал архитектора.

ЧЕРЕП В ДЕНЬ ПРАЗДНИКА

На следующий день после того, как Роблес, Самакона и Сьенфуэгос провели вечер в кафе на улице Акилеса Сердана, утро выдалось солнечное и на редкость тихое. Было 15 сентября, и триста тысяч людей выехали за город в отправлявшихся с опозданием поездах, автобусах и импортных машинах. Роблес так и не узнал, чем кончился спор между Мануэлем и Икской; в какой-то момент он встал из-за столика, вышел из кафе, прошелся по улицам и задернул занавесь, скрывавшую жгучий блеск его индейских глаз, только когда снова вошел в свою контору, где по-прежнему царила суматоха. Он машинально продолжал заниматься формальностями, связанными с банкротством. Голос его уже не повышался: он медленно, как во сне, тек по руслу дел, консультаций, бумаг. Новый рассвет застал Федерико без пиджака, на кожаном диване, куда он свалился от усталости. Он не почувствовал первых — самых проникающих — лучей солнца, и для него продолжалась ночь: он не мог даже различить цвет собственных рук, не вставая с дивана и не зажигая света. «Кто-то хочет посмотреть на меня, — подумал он, — кто-то хочет заглянуть в меня. Он не здесь, не рядом со мной. Но это не имеет значения. Он хочет посмотреть на меня по-другому. Хочет вместить свои глаза в мои. Как два яйца: вот-вот треснет скорлупа, и из них вылупятся птенцы, и вырастут во мне, и захлопают крыльями во мне, и завладеют мною». Роблес не мог думать ни о чем другом. Он был один. Только начищенные ботинки блестели — как и его глаза из-под набрякших век, — в полутьме, которая наступает, когда только-только забрезжит рассвет. Роблес сделал глубокий выдох и почувствовал всю тяжесть воздуха, давящую на живот. Он сжал руки, как будто в каждой держал по плети, и в жилах у него запульсировала кровь, разгоняемая по всему телу, вялому и в то же время бессознательно напряженному, как бы чего-то ожидающему. Он подумал, что надо встать и зажечь свет. Что он увидит? Он мысленным взглядом обежал кабинет: полки с досье, письменный стол с телефонами и кнопками звонков, старомодный несгораемый шкаф, картина Риверы, кожаные кресла, огромное окно с голубоватым стеклом, фильтрующим солнечные лучи. Обитель могущества. Впервые Роблес почувствовал несоответствие между окружавшей его обстановкой и самим собой. Он тяжело встал и направился в прилегающую к кабинету ванную. Снял рубашку; из мятой майки выпирало безволосое коричневое тело с крупными сосками, со складками на руках и на талии. Пустил горячую воду и смочил помазок. По мере того, как бритва скользила по щекам Федерико Роблеса, из-под белой мыльной маски показывалось смуглое лицо.