Красный ледок - [12]
И замолчал.
Видно было — до отца кое-что дошло. Во всяком случае, он задумался, не спешил перечить.
Это хорошо видел дядя Игнат. Мы с матерью смотрели то на одного, то на другого. Мать, видимо, боялась, как бы чего плохого не произошло между мужчинами. А я все ждал «особого разговора». И дядя Игнат повел его дальше:
— Подумай сам, что с тобой делается, Прокоп. Сын душой с нами, беднотой, деревенскими коммунистами. А ты? Против сына идешь, против колхоза, против новой жизни. Да с кем идешь? С Коротким…
— Да не пойдет он никуда с Коротким, Игнат, — вступилась, как умела, за отца мать.
Отец поднял голову и посмотрел на нее спокойно, с уважением. Видно было, что ему такое заступничество пришлось по душе. В нем, этом заступничестве, есть свои тонкие оттенки. Через них познаются отношения, выявляются симпатии или антипатии к Макару Короткому. И эти слова матери «не пойдет он никуда с Коротким» — это ж и его мысли, и его отношение к этому человеку. Однако матери он ничего не ответил. Промолчал.
Я теперь больше наблюдал за отцом, чем за другими, сидевшими за столом. Это же ему дядя Игнат высказывал очень веские упреки, высказывал резко, смело, в глаза. За такое и обидеться можно.
Как же мне хотелось, чтобы дядя Игнат убедил отца вступить в колхоз.
— Короткий не один, — продолжал дядя Игнат. — Короткий — это недобитые темные силы у нас. От этих сил можно ждать только самых подлых дел… Понимать это надо, Прокоп.
— Так я кто, подкулачник? — загорячился отец.
Игнат Дрозд не спешил. Он понимал, что не удержись он сейчас, какое-то время, и все, чего он добился, может сгореть в пламени жаркого спора. И он потянулся к отцову кисету, хотя у него было и свое курево и спички. Отец подал ему кисет, подвинул и клочок газеты. Пока дядя сворачивал цигарку, в хате царило молчание. Когда прикурил, снова заговорил, тихо, сдержанно:
— Да нет, Прокоп, ты не подкулачник… Какой из тебя подкулачник? По душе своей, по хозяйству. Это все равно, что меня кулаком назвать…
— А чего ж ты говоришь?..
— А то, что не нюхайся с кулаками… — отрезал Игнат.
— Ну, это мое дело. — Отец будто обижался на кого-то.
— Тогда и в колхоз идти тоже твое дело… Да, твое. Немедленно идти! Слышишь — немедленно. Тогда все увидят, с кем и куда Прокоп Ничипорук идет… Куда Прокоп Ничипорук путь держит… Понятно?
Дядя Игнат вылез из-за стола.
— А ты мне не приказывай, — буркнул отец.
— Кто тебе приказывает, Прокопка, — тихо промолвила мать. — Тебя уговаривают, тебе советуют…
— И просят, — добавил я.
Отец нервно поднялся. Заходил по хате из угла в угол. Дядя Игнат стал одеваться, мать — собирать со стола.
Все молчали.
Только потом, спустя несколько лет, отец мне признался, что тогда, в тот вечер, он впервые почувствовал себя одиноким как никогда. Почувствовал, что быть в стороне невозможно, трудно, даже страшно. И он, конечно, вступил в колхоз.
Мать тихо плакала. Я не понимал ее. Никак не мог понять. То ли она из-за колхоза, то ли только из-за меня, чтоб в хате было спокойно… Плач ее просто разрывал мое сердце. Отец отводил в общий хлев коня — она плакала. Отвозил инвентарь — спряталась в каморку и еще горше там плакала. Только, заметил я, плакала она так, чтоб отец не видел. Я, конечно, понимал, что и ей, как и отцу, трудно было расставаться со всем, к чему только-только успели привыкнуть. И, конечно же, она хотела, чтобы все мы: я, отец и она — не отставали от людей, не были последними, не были вместе с теми, кто слушался не брата ее, Игната, а Макара Короткого.
Отец за день или за два сдал в колхоз все свое имущество и имел на руках книжку, в которой было отмечено, что именно он сдал. Мать подолгу держала в руках эту книжку, перекладывала с места на место. Но что мне нравилось: мать не ходила, как некоторые, в общий хлев глядеть на свою корову или коня, подкармливать их или просто постоять возле хлева, приласкать, а то и прижаться к теплой шее своей скотины. Позднее, примерно через месяц, она как-то проговорилась: «Сдала все, будто в общий двор к брату». Видно, ей легче было, чем отцу. Все же Игнат Дрозд — организатор и первый председатель колхоза — был ее брат, родной человек.
Отец не разговаривал с матерью. В мою сторону он даже не смотрел. Только слонялся по двору, ходил из угла в угол в хате. И курил. Курил непрерывно, не вынимая трубку изо рта. И, как мне казалось, он все время двигал челюстями, будто что-то искал зубами в своем мундштуке.
А я от радости, что отец одним из первых записался в колхоз, налегал на учебу. Каждый день готовил уроки, каждый день в классе поднимал руку, чтоб вызвали, часто приносил и показывал матери отличные отметки. Отец тоже этого не мог не заметить, так как все в деревне говорили обо мне. Мои успехи в учебе были известны и от учителей, и от учеников, которые заходили в наш класс и интересовались успеваемостью старших односельчан. Похвала в мой адрес смягчала отцовское сердце. Он успокаивался, становился более ласковым. По всему видно было, что он поверил, что колхоз — это дело будущего и необходим он больше молодым, чем ему.
Так мы и жили в то памятное переломное время. Прочно вступали в тридцатый год, готовились к первой колхозной посевной. Незаметно пролетел январь. Вот-вот кончится и февраль… Солнце явно повернулось лицом к земле, и яркие лучи его заглядывали во все уголки.
