Красный ледок - [10]
— Так и не скажешь, Петручок, о чем вы там говорить будете?
— А я, дяденька, и сам не знаю.
— Хитришь?
— Да что вы…
— Гляди, как бы эта хитрость тебе боком не вышла… Раньше батьки в пекло не суйся… Записался. Отца не спросил… выскочил…
И пошел.
Особого значения я тогда этим словам Короткого не придал. Я просто допустил большую ошибку, что ничего про встречу эту не рассказал Игнату Дрозду. Правда, мать видела нас, стоя во дворе, и она, когда я был уже в хате, обо всем меня расспросила. Ей я все рассказал о разговоре с Макаром.
А вечером пошел на собрание. Собрание было, как и всегда, в хате дяди Игната. Я пошел не улицей, это было далеко, а напрямик — от нашей бани была протоптана стежка к роднику, в котором мы брали воду, а от него стежка вела прямо к хате Дрозда. Это был мой обычный путь, когда я ходил к родственникам. Мать часто посылала меня или что-нибудь занять или отнести долг. Посылала она иногда и подарки детям брата — разные сладости. А детей у дяди Игната было пятеро. Делала это она обычно перед праздниками или когда кто-либо из ребятишек заболеет. И мне тогда, как старшему, приятно было выполнить поручение матери и доставить радость малышам.
Возле самого родника кто-то стоял с ведрами. Я сначала подумал, что человек ждет, пока я пройду, освобожу стежку. А он, оказывается, меня специально ждал. Это был сын одного из богатеев нашей деревни, родственник Макара Короткого.
Я только подошел, как сразу же услышал:
— Колхозничек…
Я промолчал, хотел обойти его.
— И куда так спешишь? Кто тебя просит?..
Я молчал.
Попытался обойти этого здоровенного парня, но он преградил мне путь коромыслом. А уже было довольно темно. Мне стало страшно.
— Не лезь в колхоз первым… — услышал я тяжелое дыхание верзилы. — Первым пусть батька вступит…
И я не сдержался:
— И вступит! У вас не спросит!
Верзила поднял коромысло, и я испугался, что он ударит меня. Но слышалось только тяжелое, с хрипом, дыхание да угрожающие слова:
— Гляди, щенок…
В это время поблизости загремели пустыми ведрами — кто-то шел к роднику. Не взглянув на своего «собеседника», я припустился бегом по стежке, которая вела к хате дяди Игната. Огонек от лампы, подвешенной к самому потолку, ярко светился.
Этот огонек звал.
С собрания расходились под утро. На снегу, блестящем и шероховатом, колыхались темные блики. То ли это оттого, что я очень утомился от долгого заседания и у меня в глазах мелькало, то ли это были действительно следы уходящей ночи.
Теперь я с обостренным чувством вспоминаю то утро до мельчайших подробностей. Это ж мы тогда, за одну ночь, обсудили до мелочей свои колхозные дела, договорились обо всем, что надо делать каждый день, кому ухаживать за лошадьми, которых свели в общий хлев, кому очищать семена, также свезенные в общий амбар, кому заняться ремонтом инвентаря, так как, на наше счастье, единственный кузнец в деревне Кузьма Дрозд записался в колхоз и сказал: «Не буду сидеть сложа руки. Давайте разжигать горн, раздувать меха да будить округу. Весну звать будем!»
Хорошо сказал!
Действительно, округа пробуждалась. Мы договорились на собрании, чтобы все колхозники пошли по дворам, по хатам, прежде всего к самым бедным и своим родственникам. Поговорили с ними. Поговорили откровенно и открыто, поставили вопрос: «С кем вы, наши люди?»
И еще вспомнил. В ту ночь нас стало не двенадцать, а шестнадцать. Четверо новых записались. Пришли сами и сказали: «Записывайте и нас, не можем спокойно жить, когда такое вокруг нас творится. Разве мы плохого своим детям желаем?». И сразу же включились в дело, принялись обобществлять имущество. А это было самым главным условием, чтобы стать колхозником.
Но именно этого — отвести коня в общий двор, ссыпать зерно в мешки, уложить его на сани и отвезти в колхоз, сдать в общее хозяйство плуг, борону, телеги — больше всего боялся мой отец. Ему, как я понимал, трудно было расставаться с только что нажитым богатством, ему казалось, что все это уходит от него навсегда, что он становится тем же бедняком, каким и был не так давно.
Пугали отца и бескормица, и нищета. Ему страшно было вспомнить о том, как он занимал когда-то у богатеев фунты, а отдавать приходилось пудами; как он за миску муки, которую брал для затирки весной, чтоб дотянуть до нового урожая, отрабатывал днями на тяжелой косовице у Коротких или таких, как они.
Бывало, что и семена на посев занимал. Но отдавать приходилось осенью в три раза большей мерой.
А тут отдавай все, что самим, своими заботливыми руками приобретено, выращено. Опять оставаться, как он говорил, бобылем для него было хуже смерти. Он боялся колхоза, не мог поверить, что в нем все твое останется твоим, будет только обобществленным, кооперативным.
Трудный это был процесс, очень трудный. И не для одного моего отца, а для многих-многих крестьян, которые только что, подобно отцу, наладили свое хозяйство.
Дядя Игнат Дрозд в конце того же дня зашел к отцу и, не ожидая, пока тот пригласит, сам снял свой серый пиджак. Вынул из широкого кармана бутылку самогона-первача, поставил ее на середину стола, рядом с буханкой хлеба, и, закурив, сел за стол, под самые образа, с абсолютно независимым видом.
