Красные виноградники - [6]

…О, обретение потери!

Белые ночи

Май колдовал.

                Волшебным светом

пронизан мир и рассечён

не плоскую развёрстку света

и долгих зимних вечеров.

Май ворожил.

                 Всё – ликованье

цветов, и трав, и пустоты,

сосущей птахи щебетанье.

Великолепье остроты

чистейших звуков, осязанья.

И зренья утомлённый нерв

горит в потоке мирозданья

огнём несущихся комет —

все прочь с дороги!

                          Май неистов

в своей гульбе и ворожбе.

Но в золотых прожилках листьев

все травы преданы земле.

Май светозарен, безысходен,

и кроме нет иных тенет,

чем свет, который ввысь восходит

над самой лучшей из планет.

Часы дня. Июнь

1. Лазурь

Жарких дней золотистая пряжа…

Погрузиться в нагретый песок;

в эту землю войти; в ней растаять —

и взойти непонятным ростком.

2. Полдень

…И роман позабыт на скамейке.

Звук шагов в отдалении. Смех.

Да по старым заглохшим аллеям

распустившийся липовый цвет.

3. Кровавый закат

Тюльпанов алость отзвучала.

но подсказала память мне

цветов тревожащее пламя,

что всколыхнулось в вышине.

4. Сумерки

Иноязычные слова…

на блёкло-мраморной лазури

прожилки тонкие рыжели —

чужих созвездий письмена.

5. Безлунная звёздная ночь

Это будет на уровне боли,

что блаженство и вечный покой

в нас вольёт. И поверю я в Бога

всей земной неизбытной тоской.

6. Предрассветная мгла

И я поняла, что тоскую.

О время же! щедрой рукой

забвения меру глухую

отсыпь мне. Верни мой покой.

7. Восход солнца

И эта боль остра.

Как в первый день творенья,

востока лучезарно оперенье

и в росах стынет ясная трава.

Свидание

Там, у слияния двух лун,

   на пятачке

сиянье глаз, свеченье скул.

   на волоске

повисла без движенья даль,

   поник простор.

на цыпочки поднявшись, встал

   под небосклон

едва забрезживший рассвет.

   В мазках зари

всё – слух, и зрение, и вздох.

   не говори.

Как первозданный мир открыт! —

   Сиянье. Свет.

Здесь корень знания зарыт.

   а в нём – ответ.

Натюрморт с сиренью

Как изумительна лиловая сирень

в японской с иероглифами вазе!

Меня преследуют две-три случайных фразы

и нарушают сладостную лень, —

так, ерунда. Несозданный мотив,

забытый ритм. Певуч мой мир условный.

Я всё ищу единственное слово

для, в общем-то, ненужной мне строки,

которою измучиться дано.

В печально-чётком солнечном сплетеньи

любуется чуть влажною сиренью

раскрывшееся майское окно.

«Вот и солнце погасло совсем…»

Вот и солнце погасло совсем.

Вас раздавит, мой друг, одиночество.

Ваш гортанный неласковый смех

я увижу сквозь долгие ночи

сладких снов. Ах, нескоро зима

легковесных снегов каруселью

нас потешит. А вёсны звенят

нехорошим каким-то весельем.

Одиночество мне не грозит.

Пусть снега мнятся белой сиренью.

Чем весенняя сказка грустней,

тем зима помянётся скорее.

В лютый холод на жалобы скуп

старый дом, возведённый Растрелли

для услады господ. Тёмных лун

в ожерельи визгливых метелей,

звонких вьюг леденеют следы…

И приснится ж весеннею ночью

в тонкий свет непонятной звезды

обрамлённое одиночество.

«Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ…»

Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ;

имя твоё – у грядущих галактик излук;

имя твоё – птицы подстреленной стон;

имя твоё в одеяньи земных веков.

Имя твоё.

Но в потоке разлук

не различает мой тонущий слух

голос, слова – это смыто давно.

Неизбытно одно

имя твоё.

«Судьба, оставь меня…»

Судьба, оставь меня;

звезда, зайди…

Вот розовощёкие дети —

совсем крохотные звёздочки.

а эти —

       туманные и слезящиеся —

почтенные старцы на закате дней своих.

Интенсивно излучающие световую энергию —

тридцатилетние мужчины,

уверенно восходящие

                           на вершину

                                         своей карьеры.

Нервный

                прерывистый свет —

юноши, думающие о будущем.

Судьбы – звёзды.

Судьбы.

Звезда, зайди;

судьба, оставь меня.

Вот вижу,

звезда упала.

Мгновенье

небытиё.

Забытьё.

И всё уложилось в мгновенье.

«Тонкою связаны ниточкой…»

Тонкою связаны ниточкой…

Так просто её разорвать.

Нелепейшая из ошибок!

Или слепая судьба?

Упрётся всё в ожидание

четверть часа в метро.

…Встречи и расставания,

как в итальянском кино.

Отсвет в глазах затаённой

давнишней страстной мольбы,

как глас в небесах опалённых

архангельской грозной трубы.

Вглядываюсь тревожно

в чёрный, как горе, тоннель.

Возможно, всё невозможное

отпустит нас хоть теперь?

…Я так в эту ночь бежала,

от чего-то спасаясь во сне.

но горя звенящее жало

всё больнее жгло сердце мне.

Да только зачем я проснулась? —

нырнуть в этот чёрный тоннель?

От страха вдруг содрогнулась

настежь раскрытая дверь

и долго билась о притолоку.

Как ещё только осталась цела?

Зачем нам вовеки и присно

любимых в уста целовать?

Кто выдумал это правило,

самое злое из всех?

наверное, наши пращуры

подняли б его на смех,

за то, что излишне ранящая,

ласка была столь груба.

– О Боже! какие мы разные, —

перекатывается на губах.

Как эта боль унизительна

и зла, ты понять должна.

но нет более неотвратимого

в судьбе, чем сама судьба.

На табло часов электронных

истекшие четверть часа.

И вот из дверей вагонных,

глазами тревожно ища,

выходит. Пусть всё устранится,

как звуки в немом кино.

Сомненья не в счёт. Остаётся

за гранью возможного всё.

Ах, с бьющимся сердцем сладишь ли!

А там, наверху, весна.

Зеваки на эскалаторе

разглядывают тебя

и меня.

         И пусть будет сладостной,