Красные валеты. Как воспитывали чемпионов - [108]

Всё так же, не теряя красок сна, удивляюсь: Иван не курит, я не видел, чтоб смолил с другими. Пошлепывают чёботы. Скрипуче, но осторожно припадает дверь. В сенях звенькает ковш, что подле ведра с водой. Ярко вспыхивает спичечный огонёк в щелях.

Сонным глазом зыркаю на окно. Удивляюсь: безмесячно, а так по-рассветному ясно. По избяному сквозняку из-за двери слойно, душновато и терпко сочится табачный дух.

Я жмурюсь, потягиваюсь: сон очень сладок, улыбаюсь в подушку. Натягиваю одеяло. Струйно, свежо расходится воздух от оконца у моего изголовья. Расслабляюсь в готовности к новым снам, доглядываю старый. И уже засыпаю.

Очевидно, короток мой сон. Возвращают из него шаги под окном: Иван, его покашливание. А из угла, где и в вечор под керосиновый свет был непрогляд, всхлипывающий напев Полины Григорьевны:

— …Помяни, Господи, души ребяток наших. Дай матерям утешения. Пособи найти утешение. Господи, не обойди щедротами детушек наших. Господи, избави мя всякого неведения, забвения, малодушия и несочувствия. Помяни, Господи, яко благ, рабыню Твою, и елико в житии согрешила, прости: никто не безгрешен, токмо Ты, могущий дать покой. Да не в чем токмо согрешить. Всю жисть спину не разгинаем. Звери отдыхают, птицы поют на солнышке: святым духом всякая душа живится, а мы лютой каторгой наказаны. Нешто мы не люди? Прими молитву. Огради святыми своими ангелами. Господи милостивый, коли маемся несправедливо, избави, защити. Не по-Христову, не по-смиренному молю — грешна, но уйми зло. Господи, к тебе обращаюсь, научи, в чём воля Твоя. Научи творити волю Твою, яко Ты есть Бог, яко у Тебя источник живота и дай разумение понять свет, и узреть его правдою глаз. Прояви милость Твою, ведущим Тя. Вразуми злых. Одари и надели нас силой. Обещали жисть. Сколь обещают — дети стали старыми, и уж дети наших детей подрастают. Так и будем отдавать силу, молчать на зло и бедовать под обещанное?..

Я трезвею. Сна нет.

Правда жизни и её расхождение с принятой, условной правдой — вот источник понимания всего. Несоответствие реальной жизни с условной, назначенной в правду, — отсюда тревоги, сомнения, боль. Следовать реальной жизни, противиться выдуманной правде, — значит, идти против всех, а я хочу быть со всеми, я хочу жить. Я не буду, не хочу быть меченым, изгоем, прόклятым родными и друзьями.

Пусть солнечность дней, доброта дней. Хочу слышать музыку, смех, похвалы… Да, быть в согласии со всеми, прозревать и узнавать со всеми…

Я обрастаю новый сном. Я безмятежен. Инстинкты стерегут моё будущее. Следовать им — и я буду нужен, и я — со всеми!

Во сне я вижу, сколько лбов носят метки. Как ловко руки наносят метки! Вмиг обожжён! И уже вся толпа взирает на меченых. И скоро смерть им!..

Сколько же этих рук, колдующих метками! А лица спрятаны, нет у них лиц…

И в забытье сна я трусливо кричу:

— Я со всеми! Я, как все!..

Продал себя страху.

И солнце ласкает меня. Не мечен! Не мечен!

Жить — и без боли, в счастье, уюте дней, в согласии с правдой всех…

* * *

Я представляю небо за потолком и крышей в полусгнившей дранке — россыпь по-летнему не ярких, но в тоже время ясных звёзд. Их не ослабевает даже светлая ночь начала мая. Уже снова вздрёмывая, я думаю: «Вот бы узнать тайну, кто заводит часы всех жизней?»…

* * *

Рыхлим воду. Уключины в гнёздах разболтаны. Лодка продвигается неуклюже, нехотя. Валёк весла жирно заполирован ладонями, елозит, когда натаскиваешь на себя.

— Сейчас вверх километра на два, — улыбчиво, неторопливо поясняет Иван, — а уж оттуда поперечь Волги. — Он рукой рубит воздух. — Несёт знатно, а у бережков — слабина, грести подсобней. — Иван не румян, как обычно, однако, бел и свеж лицом, вроде и не пил вчера и нынче, когда чуть свет навещал председателя, о котором после сказал с безнадёжностью:

— Дыра в глотке.

Очевидно, эта дыра не единственная, поскольку сахар убавился вдвое.

Вода под вёслами черна, заворотиста, а в каплях светла и прозрачна. В небе ни тучки — молочноватое, мирное.

Лодка такая массивная, неуклюжая. В ней не шатко, даже если кто встает или ходит. Она даже не рыщит и едва смещается вбок при слабом гребке.

«Всё водка, — твержу я про себя, — Я не подл, я… разве я посмел бы оскорбить Веру? Я опьянел… Да, да, всё в этом! Опьянел и нанёс обиду. Да, да, я приставал к ней вечером, а потом ночью. Как это гадко!.. Немедленно покаяться… всё начистоту открою Ивану. Я достоин презрения, я предал дружбу. Между нами ничего не было, лишь поцелуи, ласки, но ведь меня приветили, как родного, а я?..»

Всё о чем я думал между снами, кажется сплошной нелепицей и стёрто в неразборчивые пятна. Лишь ночные ласки с Верой сбережены памятью. Я не смею взглянуть на Веру. Она слева от меня выгребает другим веслом. Подлаживаюсь под её усилия, укладываюсь в их очередность. Гоню стыдные мысли, шепчу детскую чепуху: «Всё время идём крутой бейдевинд под одним зарифлённым гротом…»

Всхлипывает вода, звенит, срываясь с лопастей. Волга, разглаженно-тёмная, пустынная напирает на лодку.

— Кто подустанет — сменю, — Иван сидит на носу: шинель внакидку, пилотка за ремнём, в ногах корзина для Даниила Митрофановича, сбоку, там же на носу, моё одноствольное ружьё в коричневом чехле и моя шинель. Я сразу отказался от шинели, хотя холод от реки поначалу ошпарил. Однако чувство вины и желание казаться выше житейской осмотрительности принудили отказаться от шинели. Только так: я нечувствителен к физическим испытаниям. Боль и усталость не существуют для настоящего мужчины.