Красные валеты. Как воспитывали чемпионов - [106]

— Не всех парней сподобились угробить, ёлки-моталки. Есть и не корявые на Руси. Эх, матушка-Русь… Он положил мне на шею руку, она оказалась неожиданно тяжёлой и сильной так, что я вынужденно подался к окну, а затем, оттолкнув легонько, сказал на полуусмешке:

— Рост метр восемьдесят семь, серый глаз, блондин — семеновец чистейшей воды! Погибель для баб!

Он после не обращал на меня внимания, читал стихи в книге старинного переплёта. Я тогда и отправился по вагонам и «освежился» шампанским. А после следовало придти в себя от того, что увидел. «Катя! Катя!..» Женщина закрылась в соседнем купе, а, может, это и не она — не знаю, но купе было заперто… Мой сосед не обращал на меня внимания и тогда, когда заставил меня ужинать. Он был очень возбуждён. «Холостяцкий» ужин оказался дорогим: шпроты, белые булки, копчёная колбаса, сыр, чай из термоса — я млел!

Меня подполковник упорно не замечал, лишь требовал, чтобы я «жевал» расторопнее. Угощал лимоном: «По одной колясочке». Пил водку, не меняя выражение лица. И всё пуще бледнел. Рубаха под кителем — не как у наших училищных офицеров, не казённая, а тонкого белого полотна, ладно простроченного и незамятого. А часы и вовсе подивили: не наручные, трофейные, а карманные, луковкой с эмалевой крышкой. «В наше-то время такие?» — подумал я, любуясь ловкими пальцами соседа. Уж очень непринужденно, играючи, управлялись они с часами, цепочкой, стаканом, вилкой… Я видел подобные жесты, движения и пальцы у старых мхатовских актёров, когда они по ходу действия сдавали карты или натягивали перчатки. И когда бутылка мелко затряслась, почти порожняя, сосед, наконец, снова заметил меня. Точнее не заметил, а стал рассуждать вслух, вовсе не интересуясь моим мнением. На услужливые предупреждения проводника, что «много шпаны шарашит, при случае ограбят и скинут на ходу», ответил белыми зубами:

— Вы этот товар, голубчик, ко мне, ко мне…

И я вдруг почувствовал, как умеет бить и сколько решимости в этом бледном прямом офицере: вывернется из десятка рук и все оставит искалеченными. И ещё я почувствовал, как уже цепляли его эти десятки рук, и как он их ненавидит!..

И опять я слышал: «Катя, Катя!..»

«Развратны ли они? — размышлял я, — но мне ли судить? Кто я? И что за привычка — всё всегда гнуть под формулы? Казнить формулами, уступать формулами, всем поступаться для формул, подменять ими чувства и разум, не признавать другую правоту чувств и разума, иконно чтить лишь формулы. Я и Маяковского часто не выношу из-за того, что он именно вдалбливает формулы. Мне тогда больно за него… Ненавижу одинаковость. По какому праву я обязан быть судьёй? Откуда знаю, кто они друг для друга и что для них эта встреча? Неверность? Похотливость? Блуд?.. Нет, нет, они счастливы! А только счастье и может быть высшим законом жизни. Уверен: без радости и самая доказательная правда — ложь…»

Меня начало знобить от открытия своих слов. Я извлекал их из себя и поражался. Впервые во мне так заговорило своё — не то, что вправлено буквами, назиданиями, опасениями наказаний или желанием быть, как все…

«Конечно, людей сводит счастье. Всё прочее, что ставит их в зависимость друг от друга, отвратительно и множит обман, зло.

Лишь в счастье — искренность чувств и искренние люди.

Лишь в счастье — нет серых душ, не может быть серых душ, нет купленных сытостью и нет оглупленных желаний и поступков.

Ненавязанность чувств — вот существо другой правды. И даже если встреча случайно-мимолётная, они не играют, не лгут. Да, да, мы всё разгородили готовыми установками! Но зачем?..»

А Вера? Шубины?..

И я внезапно осознаю, сколько вынесли эти люди! Как привычны — выносить. И что «выносить» и есть, в их разумении, жизнь. Другой они не ведают. И как, собственно, свыклись с лишениями, отрицанием своих желаний и жизнью без желаний. И уже как давно нет в них ничего своего — лишь посторонняя негнущаяся воля, приказ, необходимость…

И что за чудовищный пест месит наши души…

В чём назначение выносливости? Отбор выносливостью? Кого? И как это удаётся: иконить ложь, молиться на ложь?

Жибо стрев динпис гра! Какое же упоение в освобождённости от пошлых и прописных истин!..

* * *

Вижу всё, как сейчас…

Позже, когда мы остались одни едва ли не во всём вагоне, и уже ничто не напоминало о той женщине, кроме слабого аромата духов, и я уже решил разобрать постель и лечь, подполковник наклоняется ко мне, резко и неожиданно, так что я невольно отпрянул в самый угол, за столик. Я увидел совсем близко серые немигающие глаза, окаймлённые красноватыми нижними вéками.

— Запомни, кадет: жизнь человека сопровождают предатели и если…

В конце фразы голос подполковника изошёл на шёпот. Он некоторое время молча, почти не дыша, смотрел мне в глаза, то ли вспоминая забытую кадетскую юность, то ли ещё что-то надумывая сказать — так мне почудилось.

В этот миг я сердцем принял, что он говорил не о женщине, а о чём-то серьёзном, в чём хотел предостеречь меня. Это вырвалось у него самопроизвольно. С досады, что он позволил себе такую слабость с недорослем, он оборвал себя на полуслове. Правда, недоросль этот был в чёрном мундире “о восьми больших золочёных пуговицах” с тугим воротником-колетом, широк в плечах и тонок в талии, и шёл ему уже семнадцатый. И было такое в жизни Петра Шмелёва: в него, оборванного парнишку, почти в упор стреляли немцы, но он под взвизгивание пуль (счастлив его Бог!) успел, виляя, пронестись через рощицу и нырнуть с такой знакомой кручи в реку, которая скоро понесла его извилистым руслом…