Красные валеты. Как воспитывали чемпионов - [104]

И сразу целиком захватывают мысли о Вере, перечувствываю всё заново… Как же я посмел?! И какое упоение гладить грудь. И как затрепетала Вера. Как вдруг загорячели под ладонями груди. Как заманчиво проваливался живот книзу, когда она лежала у меня на коленях. Как оглаживал я его, как тянуло целовать и целовать всю её, пока песня не сделала всё это зазорным и стыдным…

Волна за волной прокатывали чувства, а я всё не мог остыть, волновался, стыдился, лицо начинало гореть…

Много-много мыслей промыл я сознанием, прежде чем немного пришёл в себя.

Надо заснуть, завтра подъём чуть свет. Намеренно размышляю о Басманове — его переводе в Москву, о Кайзере, Кузнецове и долге. Ошибается ли правда всех? И почему отказываются от памяти? И как свои глаза отдают другим? Как слепы те — кто не слеп; глухи те — кто не глух? А справедливость, выходит, погребают? Часто? И кого погребают с ней? Из каких судеб Россия? Кто пробивал ей пути?..

Принимаю на губы, грудь, в руки исход смутного звёздного сумрака. Вижу мутноватость немытых стекло. Лицом принимаю речную льдистость воздуха из щелей. Сквозняк из окон настырный, как раз над кроватью замешивается с печным духом.

— …а истинно Измайлов помер? — улавливаю я голосок Полины Григорьевны.

Я не слышал их, а они уже давно шепчутся.

И вдруг жалобу этого голоска воспринимаю всем существом. Это невозможно, но я ощущаю её веками, новым горением щёк, дрожью звёздного света и глухими затяжными ударами сердца.

— Да, мать, чахотка. Лично сам навещал. Можно сказать: отмаялся. Уж воздух брать было нечем. А мужик — не чета нынешним и сколько тянул!.. — Иван прокашливается, укладывается стукотно, грузно.

Шуршат по чердаку мыши. Истерично взлаивает собака.

— Все помрём, Ванечка, все. Вот только хочется, штоб жил славной человек. Жил не умираючи. Ведь истинно, Ванечка?..

— Да, мать. Да, дорогая.

— Мамаша во сне стонут, — шепчет Вера, — не пугайтесь. Батя шутит: мол, по природному упрямству с бесами спорит. У мамани на всё свой глаз и свой язык, упрямые. Не пугайтесь, она как охнет!..

— Я в госпитале за ночь раз по десять баламутил палату. Представляется, будто из-под меня кровать кто выдёргивает, так на последнем рёве и сам чухался. Падаю куда-то, а сам, дурень, — в постели. Рожа — кривая, мокрый, сердце чуть не выскочит, в гляделках — жуть! Долго вот так психовал…

— Исслезилась я тогда по тебе, Ванечка.

— Спи, мать! Раскукарекались мы нынче. Я уже дошёл. Спать!..

* * *

Вспоминаю поезд и последние каникулы. По зиме мягкий вагон пустовал. Из-за Кайзера я выехал на сутки позже наших кадетов-москвичей. В купе на четырёх сошлись я да рослый, поджарый, но уж очень бледный подполковник-артиллерист. Он рюмкой пил водку, а так как говорить было не с кем, то говорил со мной. Ему можно было дать и сорок, и все шестьдесят. Хмель уже избавил его от сдержанности, и посему в обращении ко мне он не шибко церемонился.

— Довольно я походил по человеческим джунглям, — сказал он в первые же минуты появления и устало опустился на диван. Он разглядывал меня, не таясь, в упор, ровно я был букашкой в гербарии, а, помолчав, добавил как бы про себя:

— Осталось несколько последних шагов. Что ж, настало время посмотреть на дела рук своих. Дорога для сего весьма подходит… и хорошая водка — тоже

Он совершенно не принимал меня в расчёт, а разговор вёл с собой. Я для него не существовал и потому не мог смутить. Он достал из саквояжа бутылку водки, банку шпрот и заранее нарезанные кусочки белого хлеба. Вилка и нож у него тоже были свои, как и рюмка синего стекла, заплетённая в серебро лозы. Выставляя её, он сказал:

— Не выношу казённую посуду, эти обсосанные сотнями ртов ложки, вилки, стаканы. Я не сектант. Мне просто противно, кадет. Он так и назвал меня: кадет.

Поезд тронулся. Он закинул ногу за ногу. Щёлкнул портсигаром, занятно украшенным накладками из двух золоченых орлов, с удовольствием закурил от спички, пустив голубоватый дым тонкой струёй.

— Славно, вагон пустой. Терпеть не могу коммунальную квартиру да ещё на колёсах.

Когда он задумывался, в том, другом лице на шестьдесят, оскалом выступала настороженность. Как непохоже, чудно рассуждал артиллерист о времени. Он повёл разговор, не спрашивая нравится мне это и нужно ли. Просто пустился в рассуждения. Они были важны ему. Он же предупредил, что настало пора посмотреть на дела рук своих. Вот и взялся за них.

— Меня в юности мучил, пожалуй, даже страшил, феномен сновидения. В считанные секунды, в промежуток между двумя — тремя словами или в засыпании, успевает промелькнуть множество сложнейших видений. Как всё это умещается в рамках времени? Эти секунды равнялись прожитым часам, неделям… Под Лисками меня в живот, как бабе кесарево. Веришь, кадет, видел свою требуху. Противная, просто мордоворотная, но…своя. Кровью не изошёл. Тут имеется опыт… Губы усохли, ломкие. А я, не поверишь, пребываю в наияснейшем сознании. Смерть (подполковник назвал другое слово — нецензурное) — я в этом не сомневался… В германскую, ту, что с государём начали, чуть охромел, но «чуть» не в счёт. В гражданскую, под Воронежем, чуть скальп не сняли. Сыпняком и холерой для богатства жизненного опыта переболел. Ещё в разных местах поскучал, чтоб им провалиться! В финскую ходули поморозил. Отнять? Я их всех петровским загибом! И хожу, как видишь… Признаюсь, так манит палку взять, чтоб ступать, опираясь… А тут, изволь, под какими-то Лисками вот так, стервозно и без причастия, подыхать. Фляга под рукой, а проку? Куда лить коньяк, если живота нет? Я так по фляге скучал! Всю бы её, для размягчения картинки в глазах!.. Конечно, почти всю по капле и высосал… Она у меня во рту вся по капле и рассосалась… Осёл! Поверил бессмертие! Пол-России схоронил за четверть века… Определить, сколько протухал вот так, с кишками наружу, отказываюсь. Час, два?.. В памяти накипел промежуток, равный, по крайней мере, месяцам. Казалось, время спятило и раскручивалось совсем в иную сторону. С тех пор всё вневременное мне понятно. — И прибавил с какой-то угрожающей интонацией. — Что, кадет, не терпится сыграть роль героя? Не спеши, ещё весь спектакль впереди. Ещё сойдёт с рельс Россия, ещё вспомнят февраль семнадцатого… ещё к крестам приложатся… С того заверченного февраля мир становится всё менее привлекательным, а жизнь обманней. Думают без России им будет сладко. Белый свет превратят в мир идально налаженных испражнений и прочих отходов…