Красные валеты. Как воспитывали чемпионов - [102]

Иван не даёт договорить матери:

— Нам, мать, отстраиваться нет нужды, здесь немец не побывал, а там, веришь, до распоследнего фонаря всё смели, всё изгадили. Нам полегше — избы есть, мосты, дороги, больницы, школы… А народ?.. Из земли не воротишь, а жить всё же надо… Марья… на причале?

— Луговкина, что ль? Она сердешная и надрывается. С ней — Шурка Огнёва и Дашка Усова — первые голоса здесь… Ещё Надя Власова… Остальные в хоре…

— Высокого градуса песни.

Замазанно-черно по сторонам поле, поднятое женскими руками. И ещё замазанней, безоглядней — овраги. Чернота в них какой-то сосущей бездной.

— А наши-то?

— На причале, где ж им… Верка, Верка! Нешто им, воротятся, Ванечка. Напоются и воротятся, а мы покуда чайку сварим…

* * *

— Посумерничали. Озябли, поди, — Полина Григорьевна, улыбаясь, проваливает губы в рот. — До чего ж ты пригожий, Петенька! Белый, румяный. А, поди, тоже хлебнули горя. Отец-то в здравии?

— В самом начале войны погиб, танкист. — Я достаю из ружейного чехла пряники, несу на стол.

— О, господи, людям горе. — Полина Григорьевна меленько крестится на бессветный, будто растворённый угол. — Нам, Петенька, счастье. До нас немец не дошёл, остановили поганых.

Иван кивает:

— Об чём речь, мать. Нам — везуха!

— И угодьев таких богатых, как наши, здесь мало: не песок и не глина, а жирная землица, не засолённая. И вода годная, — Полина Григорьевна откидывает за уши седые патлы. — Вокруг — тощие земли, туго родят. У нас первые урожаи. А мы вот не наедимся. Сколько не сдавай, сколько не расти хлеба, а не твой. Поверишь, Петенька, с царской войны не разгибаюсь, с девчонок. Сперва в город всё отымали — революция, Ленин. А в двадцать втором голод по нашей Волге — всё сгорело. Сухота, не приведи Господь! В город шли христорадничать, мухами мёрли. Сколько изб так и осталось позаколоченными — семьями повымерли. Вздохнули чуть, а уж в колхоз — ни воскресенья, ни праздника: выручай страну. И всё, что ни вырастим, — в город, а нам…сдохнуть‐не сдохнешь, но и жить-не живёшь, хотя жизнь налаживалась, к достатку шли, стала деревня на деревню похожей, а тут и немец, всё руками-крючьями нашу землю под себя!.. Вроде победили, однако, опять разговор, будто новая война на наши головы. Верно, это Ванечка?

— Жмут нас, империалисты, мать. Куды денешься? Это серьёзная задача для государства. Классовая задача: кто кого!

— Уж какая она там, а только сдохнем от перетуги. Детей рожать некому, а кто сохранился — не шибко охочи до ребятни. Каждый рот в тягость. Жизнь, сынок, должна быть правильно-работная. Всё ниже наш народ, ниже и жиже…

— Вот что, мать, Петь — человек свой, надёжный, но я от тебя бесед не слыхал, и ты мне их не доверяла. Верно, Шмель? Мы со Сталиным не пропадём. От Ленина наш путь, верный.

Смотрю на Ивана, как мог подумать: я — и сука, стукач? Эх!..

А ведь разобраться Ленин и Сталин вроде одно и то же. Ведь рисуют в лозунгах: «Сталин — это Ленин сегодня!» А так ли? Ленин вроде и не замечал нас, русских. Для него все народы одной кучей. Я — брат другим народам, но я русский, сто раз русский. У меня от русской песни сердце обрывается, я каждый камень на своей земле обниму. Оторвать от всего этого — и нет меня. И я хочу жить по русским законам и быть хозяином своей земли — всей России… Вот тут Сталин не шибко, но всё же другой, нежели Ильич…

— Вот, мать, заварка. — Иван бросает на стол белый мешочек. — По пайке прикупал. Гостинец вам с батей.

От жара слабну, сажусь на табурет и озираюсь, будто вижу избу наново. Стараюсь не замечать Веру. Иван по-прежнему распоясанный, и уже не в сапогах, а чёботах, какой-то непривычно-домашний, слоняется по избе: что-то трогает, переставляет, позыркивает на меня с улыбкой. Я теряю обиду: тоже, нашёл стукача — и тоже улыбаюсь.

— Ты бы, Ванечка, озаботился насчёт шапки Даниилу Митрофановичу. Поверишь, выносилась до последней ворсинки. И то правда, покупали — ты как раз с фронта объявился.

— Я б ушаночку привёз. Мне по довольствию новые выдают. — Иван смотрит, как Вера закалывает косы, перегибается и заглядывает в зеркало. Строит ей рожу:

— Ишь, глазищи после посиделок! Распелись, мокрохвостки!

— С водочки у меня. Не подноси!

Иван из-за плеча сестры с одобрением поглядывает на себя.

— Нынче, Ваня, распелись. Никак, прослышали о твоём приезде. Растравил печаль, Ванечка.

Иван садится на лавку. Выкладывает на стол руки. Пальцы толстые. Ворчит:

— Время нынче другое. Радоваться положено.

Жирно переливает на керосиновом свету толстый лычок старшего сержанта.

— Оно это верно, сынок. Однако ж строчь в листке о новом этапе — не строчь, вертай других мужиков не вертай, а свои-то навсегда отпали. Горе-то оно вот…под сердцем. Бодростью по радио иди в кино не возьмёшь… Когда бес в людях наиграется? Ты меня вразуми, Ванечка: что это за люди, которым в утеху горе других? Ты меня вразуми! Ведь правда одна: жить в согласии с обществом, детишек холить, хлебушек растить. Ты мне растолкуй, почему одни, как звери, почему всё доброе для них не укор? Как это всем миром не унять их?

— Маманя, не надо, — жалобно просит Вера.

Вера садится напротив меня. Глаза широкие, с желтоватым отливом от лампы. Опустит голову, а после украдкой посмотрит на меня. Руки не могут забыть её тела, ознобом это чувство. Она это чувствует, её девичья власть и вдруг вся засветится…