Красные валеты. Как воспитывали чемпионов - [100]

— С бригадиром столкуюсь. — Полина Григорьевна смахивает в ладонь крошки и бросает в рот.

— Пустое, не ходи. Я ему, мать, белой снесу. Дядя Кирилл за старшего? Так я к нему. Ты завтра отлёживай. Заявлю: хворая. Отдохни хоть раз…

* * *

Острая печаль, такая острая, какой я прежде не испытывал, заставляет о чём-то жалеть.

Ветер растащил тучи и сник. Светлыми сумерками восходит блеск звёзд надо мной. Глаза привыкают, и я уже вижу лица. Бесформенны в своей черноте контуры домов. Чёрен, приземист сруб и смутно-неустойчив девичий силуэт. Коромысло не гнутое, почти прямое; оно заметной от того, что девушка стоит на выбитой траве. Девушка тонкая, невысокая — и вёдра рядом с ней очень велики, и ватник почти до колен. Она прижимает к вороту ладонь. Дробно, наперегонки распутываются звенья. И по ходу цепи и горловому захлебывающемуся отзвуку из колодца уже ясно: глубок.

— А у неё ребёночек, от кого — не дознаешься, — шепчет Вера. — Я жалею Нинку. И маманя жалеет. У нас многие, страсть как хотят ребёночка.

Вижу дорогу: призрачно-белая, она вязнет в песке у спуска к Волге, а спуск крут и долог там, внизу. И мглиста чёрная равнина реки. Обрываю губами листочки, мну — в них прохлада, обилие весенних соков, дурман будущих ягод. Кусты пьяники так развесисто высоки — походят на заросль молодых деревец. И уже снизу, обойдя плетень и окружив скамейку, густо-густо тянутся от корней в одиночку качливые, стройные лозы.

— Ушла бы она от срама, а паспорт… Хошь‐не хошь — сиди. Куды без прописки? В два часа с милицией схомутают — и назад, в колхоз, а то и в тюрьму. Мы тут все без паспортов. При этой земле до гробовой доски. Это Ванечка извернулся, при армии, больше никак не уйти.

Позвякивают вёдра. Рычит собака, после часто-часто сучит лапой под брюхом.

Отваливаюсь к плетню, разглядываю звёзды. Случайными кажутся редкие голоса по дворам, удар двери, суматошная возня кур со сна, пыхтенье и стук колёс парохода с Волги.

— А ты Сталина видал?

— Видел.

— Какой он?

— На Мавзолее. Рука за отворотом шинели. Очень простой.

— Как родной, да?

— Да.

— Счастливый ты.

Курчавые по темноте деревья, оползшие чёрные пятна домов, песчаная дорога, чёрное ложе реки — всё за беловатыми сумерками. И сумерки не мертвы неподвижностью. Нет, их млечный отсвет насыщает воздух жизнью. Всё вокруг как бы парит, подчиняясь моему настроению. Нет обыденней и постылой отчётливости предметов, меченых нищетой. Телом принимаю чистоту и выхоложенность воздуха с реки.

Осторожно задираю рукав: за запястьем рука у Веры нежная. Ватник не пускает выше, и я протискиваю руку внутрь. Вера деревянно-прямая, негнущаяся.

— Плечи от лямок…плуг…не трожь …там стёрто, саднит… — Распутываю платок и чувствую, как начинаю дрожать. Сжимаю зубы, что б не застучали. В огне мои руки, голова и грудь…

— Не надо, Петенька. Ну остынь…остынь!..

Почти разрываю узел. Не знаю, как телогрейка оказывается расстёгнутой. Нитяная от ветхости кофточка влажнеет в моих ладонях. Выпростаю кофточку, дрожу, слышу под ухом её прерывистое дыхание, в нём почти стон. Широких, отверделых полос ссадин на плечах не касаюсь.

— Поцелуй, Петенька.

Ловлю тяжесть ослабевшего и враз опавшего на мои руки тела.

— Не сгуби, родненький. Ещё поцелуй.

Я в охвате её рук — не разжать: это, как судорога.

— Не сгуби, не сгуби…

Воспринимаю её множеством ощущений: и шершавостью ладоней на шее, и нежностью тела под кофточкой, и упрямством грудей, и дрожью зажмуренных глаз. Неистово кладу губы на её шею, рот. Она не разжимает губы, давит навстречу. Тело, освобождённое от одёжек, уступчиво-горячо. Губы её мягчеют, всё глубже отворачиваются, отзывчивее — и уже дыхание в одно с моим.

— Ещё поцелуй… подольше…

Страшный, невозможный грохот в стуке и шагах по крыльцу.

— Эй, где вы?! — Со свету Иван слепнет, мнётся на крылечке, поругиваясь.

И тогда я слышу своё сердце. Оно будто силится раскачать меня. Вера лежит на моих коленях, растрёпанная, открытая. Белы живот, груди. Она зажимает мне ладонью рот, затаивается в дыхании. Призрачно-ярок отблеск звёзд и густы тени от кустов пьяники. Даже угадываю границу теней. Вожу губами: она подставляет пальцы, запястье, снова ладонь.

— Где вы там? — в тоне Ивана снисходительная насмешливость бывалого человека. — Смылись, обормоты. — Потрескивают приступочки, шелестит трава. Погодя слышим погромыхивание из сарая. Берёт дрова, что ли. И снова шаги, поскрипыванье ступенек. Глухой удар двери — и тишина.

Вера шепчет:

— Мы у Волги поём, на причале. — Подталкивает меня, заправляя кофточку и застёгиваясь.

Переголосье там, у Волги, необычное: не в силу берут песню и каждый сам по себе. После сольются два — три голоса — и уж ночь им уступает. Они — одни, а голоса, возьми, и осекутся. И тишина.

Беспомощно свешиваю руки меж колен.

«И это любовь? Ради этого всё прекрасное? И если бы случилось, я осмелился бы её… это и была бы любовь и все чувства, все-все?!»

— Ой, шпильки порастеряла!.. Ничего, ничего, Петенька, я платком закроюсь…

Вслушиваюсь: там, у Волги, плетут печаль.

Вера покачивается: робкие движения в такт. Руки опять тяжелеют желанием вдавить её бедра в себя.