Красные валеты. Как воспитывали чемпионов - [110]

— Отчего тяжёл я на шаг, — рассуждает Шубин. — По 40 вёрст пёхом со станиной «максима» на горбу. И сколько таких дней! Поневоле охромеешь на обе ноги. Да я уж вам сказывал…

Вера расстёгивает телогрейку. Сушу весло. Украдкой смахиваю пот с бровей и ресниц. Блажен прохладный ветер. Вбираю до самой глубины груди.

— Налечь, Петя! Табань, сеструха! Пора! Поперечь пойдём! — И лодка рылом воротит к другому берегу.

— Эх, налечь! Эх, налечь! — уравнивает наши гребки Иван.

Воровато расслабляю руки, но лодка тут же выкатывает в мою сторону. Канальство! Закусываю губу. Упрямо пру весло. Ставлю лодку на место. Рот перекашивает натуга.

— С этого места — вон змеиный овражек… там вертаем, — поясняет Иван. Снесёт в тютельку к Афиногеновой каменоломне. А сейчас поперечь нашей Волги, напрямки… нале-е-гай!.. А там протокой в аккурат полверсты до бати. Рыбы! Утвы!.. — распаляясь, кричит Иван.

Постепенно приспосабливаюсь к работе, хотя здесь, в основном русле, Волга отчаянно быстра. Лопачу исправно… Стоп! Вера потрошит себя: на скамью — платок, кофта, груди под майкой мокрые, будто сами обнажились. Чёрт! И глаз не заставишь отвести: вспотели и проступили, ровно голые. Чёрт! Мне тоже теперь жарко, гуси-лебеди! Расстёгиваю гимнастёрку до самого пояса…

Косо, почти не грея, отсвечивает раннее солнце. И завихрения от вёсел алые, а погодя сглажено алые с неверным пузырчатым следом: его тут же смывает течение. Я привычен к Волге, но сейчас теряюсь в далёкости её берегов. Мать моя родная, как же раздвинуты по весне…

— Эх, молодые, прибавьте! — певуче, на материнский лад, выговаривает Иван. — И-и-и раз, и-и-и два!..

Тоже мне старый. На восемь лет старше, а вот ничего не скажешь: повидал…

Как же пахнет вода! Есть кожа у воды, есть!

Блаженны её угодья!..

А вот и Афиногенова каменоломня. Украдкой смотрю на часы: пятьдесят минут пёрли поперёк, а теперь ещё с полверсты по протоке, а она шибко бежит — с полей торопится в Волгу.

Мну мозоли на руках. Белоручка…

И вдруг доходит голос Шубина:

— Разбередил ты меня расспросами, Шмель. Спал из-за тебя хреново, даже курнул, а уж года три в рот не брал. Взбаламутил память… Повезло призыву 1928 года рождения. Сталин распорядился ни одного на фронт не посылать… а мы!.. Мы полным ртом… Я так считаю: медаль «За отвагу» схлопотал за то, что выжил, хотя мы на том рубеже постояли, здорово пошерстили СС… Я голову повернул, а фриц на меня в рост. Веришь: мне он показался метра на четыре, а у «максима» хобот погнут, первый номер — Шурка Бабкин, без рук, уже готов… Я сижу, на руку опёрся, ещё не в себе, когда этот из-за угла баньки, а у меня ничего. Наставил «шмайссер», глаза бешеные, сам чёрный от грязи, потный, орёт… Наверное, он и кинул гранату: прямо за щиток на ствол. Я нагнулся, где цинки, это пониже Шурки — тут она и рванула… И сразу этот во всей красе: глаза из орбит, как не выпрыгнут! Я со страху зажмурился — а меня на спину и поволокло, да с такой силой, аж всё барахло на плечи задралось! Грохот, рёв!.. Лежу полуголый, без сапог, срамом наружу. Вмиг полуголый! Как получилось, ума не приложу. В одно мгновение всё, а я и не почувствовал… От фрица кровавые лохмотья, а мне… целый я. Он в аккурат загородил меня от взрыва. Мина или снаряд ударил…

И сейчас вижу во сне, часто вижу, хоть бы не видеть…

* * *

— …Я удалой был, куды Ивашке! С емельяновскими стенка на стенку, а я за коренника — самого, стало быть, надёжного в ударе и под ударом. Любезное дело! Я империалистическую отвоевал — дыра в плече. Они сволочи нас разрывными, а по нашей императорской армии строгий запрет был на разрывные, даже не выпускали их. Там мы, как отобьём позицию, сразу искать эти пули «дум-дум». И из их же винтовок им в морду, пусть попытают, сладко али нет… А в гражданскую по первому списку мобилизовали: «Мир хижинам — война дворцам». Воюй, Шубин, за родную власть! В лаптях и постолах до самой второй демобилизации в двадцать первом и протрубил.

В избе нетоплено, сыро и пованивает рыбой.

— Садись, Петруха, выше не станешь. — Даниил Митрофанович поворачивается к сыну. — Сохну, Иваш, сохну. Сам на себя удивляюсь. Во, одна кожа…

Я сажусь спиной к окошку.

— У нас Петя к окошкам жмётся, — нараспев, в смешок, говорит Вера. — Всё свет норовит спрятать. — Она потрошит ещё живую рыбу и кидает на сковороду.

Гудит, разгораясь, печь. Из трещин сине курчавится дымок.

На столе — чугунок с остатками картофеля в мундире, черноватая крупная соль в тряпице, листья квашеной капусты в миске и горки рыбных костей. Стол — из досок «сороковок», изрядно расшатанный, как, впрочем, и скамейка. Я с умыслом сел к окошку, прихлебываю воду из ковша, помаленьку прихожу в себя. Та ещё работёнка, запомнишь Волгу.

— А, может, и не от голодухи занемог? Думаю я нынче об том. Время — цельные месяцы… Вон коршуны ходят. Дружки мои. Глянь, какие чернющие… Голову задеру и спрашиваю их: за што мне судьба такая? Какой ниже опустится и смотрит, смотрит на меня… И вот додумываю: от одних криков и стонов за семь годков войны в живой душе всякие изменения могли произойти. И тот голод на весь свет знаменитый. Это ж как понимать? Свои мрут, а ты без возможности помочь. Да люди ели друг друга! Родители детишек ели, уложил это в сознание… И при уверенности я теперь: не от голодухи моя болезнь. Кто зверем жил — тот в здравии, а человеку нельзя через такое. Для понятия моей болезни надо от тех «радостей» откушать. Уже тогда поднадорвался народ. А в колхозы сводили? Голод, работа через немоготу, высылки, бунты — опять горе. А какая война с Гитлером! Это што ж, всё даром?..