Красные валеты. Как воспитывали чемпионов - [109]

Налегаю на валёк, упираюсь в твёрдость воды: не уступлю девушке. Ишь, накатывает!

Я выше женщины — это я усвоил ещё в те годы детства, когда более или менее правильно учился слагать из букв слова. С того времени я прочитал много всякой всячины и научился понимать не только прямой смысл слов. Я безошибочно из тысяч словосочетаний узнаю пушкинские, Тютчева, Есенина и Лермонтова, узнаю вязь Лескова и уж совсем прихотливую, как Дриянова, и всё же истории об индейцах прочно владеют частью сознания. Нет, я не должен уступать в мужестве этим малословным воинам. Любое страдание я должен встречать презрением. Нас воспитывают на мужестве людей последней войны, но страстная возвышенность историй о далёких приключениях приросла и неотделима от меня. Есть, существует этот кодекс чести и поведения мужчины-воина. И в этом кодексе одно из назначений мужества: оберегать женщину, не допускать боль к ней. И уж, естественно, всегда быть выше страха и расчётливости торгаша.

Я не приемлю жизнь в уступках чести. Без неё человек всеяден. У него чужие уши, глаза и язык, а в крови — готовность прислуживать и продаваться за барыш. Я отрицаю компромисс. Уступки дробят честь. Я верю в священное вступление каждого в жизнь, в священную назначенность каждого дня жизни. Верю: не обстоятельства, а мы лишаем себя жизни. Нет удачных и неудачных судеб — смысл измеряет жизнь. Есть посвящённые и непосвящённые в смысл. Есть оболочка, блеск, форма, а есть то, что доступно лишь упорству ума, его способности воспринимать всё намного раньше других…

Отравил меня Кайзер. Как и он, перебираю слова, ищу самые точные, пробую смыслы…

Дыхание распирает грудь. Блаженны его глотки.

«Всё выложу Ивану, — я остервенело выворачиваю лодку от себя. — Пусть сам решит, негодяй я или нет, но ведь это правда — между нами ничего не было!»

Лодка тупорыла, грузна — чистопородная баржёвка. Из тех, что мотаются за баржами на привязи. Вся она — излишества смолы по щелям, безразличие к материалу и удобствам. Доски сучковаты, излишне толсты и отёсаны на скорую руку: всё в торопливой необходимости выжить — и только, не до красот.

Уже причал и деревня съёживаются. И вместо островков деревьев — одна степь. Майка липнет к спине, пот прожигает сукно гимнастёрки, а Иван всё покрикивает и, как мне кажется, хитро поглядывает на меня. Нет уж, не дождётся, я не сломаюсь, не уступлю девушке, не попрошу замены… Чёртова быстрина! Кажется, не будет конца этому подъёму против течения. Руки, плечи и спина всё пуще деревяннеют…

Одномастно рыж береговой откос над нами. На месяц раньше спалила степь та неделя шалого зноя не по сезону, и даже дожди не отлили… Стерегут Волгу обрывы. Эти вскрытые пласты земли, лишённые даже кустиков полыни. Лишь местами — норы стрижей да зимородков. А небо, небо — этот же голубой колодец в бесконечность. Вот бы там расправить крылья…

В холостом беге весла стараюсь черпануть силу. Повисаю на вальке. И тогда наново слышу высокие свисты жаворонков. Мне они кажутся голосами земли и неба. Блаженны живущие под этим солнцем! Как хороша жизнь!

Медленно смещается обрыв. Чересчур медленно. И дёргано, в натяг гребкам.

Волга уже не такая гладкая, как мнилась спросонья. По глади — завихрения вод. Половодье приблизило обрыв, того и гляди скребанём по бороздам стен. Однако тащит здесь куда меньше.

— Подналечь! — ухарски командует Иван. — И-и-и раз!.. И-и-и два!.. —

Ему хорошо там, на носу. Ох, и красив этот русский мужик! Оглядываюсь на причал. Чёртов напор! Чуть замедлишь — и уже тащит на старое место… Неуклюже выправляю весло. На Веру не смотрю. И не подаю вида, что притомился. Плечи, будто не свои…

— Прибылáя сходит, — говорит Иван о реке.

Он развалился спиной на локтях. Вольготно, широко ему на носу. Шинель уже сбоку, отдельно. Боится засмолить. Улыбается нам. Так и кажется, запоёт сейчас вольготную русскую песню…

Валёк прогонистый, на две мои ладони. Весло увесистое, вязнет, будто там вязкая трясина, а не вода. Нос заносит в мою сторону. Неужто уступлю? Я, мужчина, уступлю? Выкладываюсь, злее работаю ногами, спиной. Руки чужеют усталостью, непослушны. Иван ухмыляется.

Примеряюсь к Вере. Вроде на одной скамье, весла одной мерки, а гоняет своё без натуги! Щёки от ветра сизоваты, губы спокойные — не задыхается. Шутя ворочает!

Канальство! Цепляюсь за валёк.

— Голо по нашему берегу, — рассуждает Иван. — Высоко, но голо, а тот берег заливной. Там батя и промышляет. Оставили его в покое. Доктор постановил: не жилец… А у нас доктор, что касается смерти, не ошибается. Скажет — и точно: покойник!

Иван оживлён опохмелкой с председателем, непоседлив. Волосы встрёпаны, на щеках белобрысая щетина.

Отупело срываю воду веслом. Промахнулся. Пятнаю брызгами кожу воды. Есть кожа у воды, есть! Твержу слова-заклинания. Вспоминаю детство. Я подражал краснокожим столь усердно, что даже сгорбился. Я вычитал, будто малышей индейцы привязывали к доскам и носили за спиной. От этого они навсегда приобретали сутулость. И ещё до Суворовского училища я привык ходить, сутулясь. Верный глаз, верный выстрел, понимание шорохов трав — вот основа жизни рода. И ещё — нечувствительность, пренебрежение к боли и врагам.