Красные туфельки - [66]

— Он врёт!

— Ты будешь вести себя вежливо? — Она толкнула сына, а тот, воспользовавшись этим, упал на землю и остался лежать. — Вставай и извинись перед дядей!

Цзямин сел, не двигаясь и глядя на меня, затем сплюнул сквозь зубы. У меня увлажнились глаза:

— Он и правда мой сын!

— Конечно! А ты сомневался? — сказала она, сдвинув брови, в этом они с Цзямином были похожи. — Ты не представляешь, какой он сильный! Когда умер его отец, он понял, как мне тяжело отвечать на вопросы о нём, поэтому он терпел и, как бы ни хотелось, не задавал никаких вопросов.

— Когда я в детстве чувствовал себя обиженным, тоже не плакал, а плевался — это были словно плевки-слёзы.

Тань Синь обняла Цзямина, поцеловала, уткнулась лицом в волосы на затылке и заплакала. Мне стало неудобно, я подал мальчику мизинец в знак примирения и, взяв мяч, пошёл на пляж.

Вечером я сказал Тань Синь:

— Давай я буду растить нашего ребёнка. У меня сейчас неплохой доход, и, хотя он не сравнится с тем, что оставил тебе Цуй Ли, его хватит, чтобы дать Цзямину возможность учиться.

— Не надо. — Она, нагнувшись, разводила огонь и говорила, не поднимая головы. — Ты ведь скоро женишься. — Продолжая хлопотать на кухне, она вдруг обернулась: — Как ты можешь жениться на такой женщине?

— На какой?

— Как бы там ни было, она тебе не пара. Она же классическая меркантильная красотка! Таких в любом баре полно! Пойдёт за тобой, если у тебя есть деньги!

— Ну не знаю, но я правда люблю её. Я хочу на ней жениться, а она хочет выйти за меня замуж.

— Ты раньше говорил, что любишь меня, ну и что из того?

— Да ничего, я в то время любил тебя и хотел жениться, но ты вышла замуж за другого. — Я говорил, говорил и постепенно разозлился. — А ты никогда-никогда даже не говорила, что любишь меня. Ты это помнишь? Ты хотела, чтобы я ждал тебя всю жизнь до самой смерти, разве не так?

— Я же тогда тебе объяснила, что если когда-нибудь это и скажу, то буду полностью твоя.

— Тань Синь, давай не будем! Ты воспользовалась моим семенем, я для тебя, мать твою, — хряк-производитель! Ты разрушила практически десять лет моей жизни, что ты ещё от меня хочешь? — Я ткнул в неё пальцем. — Что значит «полностью твоя»? Не смеши меня, ты принадлежишь Цуй Ли! Я тебе не рассказывал, но это прав да, все эти годы перед глазами стоит картина: этот семидесятилетний старик лежит на тебе, пыхтит и изо всех своих слабых сил тебя трахает!

— Какой ты мерзкий!

— Кто мерзкий? А разве не так? Ты, Тань Синь, должна быть моей, Сюй Цзямина!

— Я не твоя и не его. Я тебе не говорила те три слова, и ему я никогда не говорила: «Я тебя люблю».

За ужином все трое молчали. Тань Синь принесла местное рисовое вино, со стуком поставила на стол, но так и не произнесла ни слова. Я открыл бутылку, выпил немного и налил ей стакан. Охмелев, я быстро провалился в сон. Через некоторое время я услышал, что она зашла в мою комнату, и почувствовал запах чего-то вкусного. Она левой рукой зажала мой нос, правой засунула еду мне в рот, тихо сказав:

— Больше похоже на наггетсы или картошку фри?

Я сел, но не успел дожевать первый кусок, как она положила мне в рот следующий.

— Ешь ещё, я целую кастрюлю приготовила.

— Меня не проведёшь, это же хайнаньская курица с рисом.

— Я сама приготовила, тут такое не купишь. Разве ты не хотел, чтобы я вернула тебе один раз в KFC?

Я поспешно прожевал и проглотил два куска, мы оба понимали, о чём она говорит. Я обнял её, дал ей возможность поплакать у меня на груди, затем поцеловал в лоб и произнёс:

— Ты знаешь, сколько лет я ждал тебя, Тань Синь? Сказала бы ты это чуть раньше, год назад, например, эти слова полностью изменили бы меня… Но, вот же свинство, и в любви есть разница во времени — я только что с тобой разминулся…

Мы уснули в одежде, вероятно на рассвете стало холодно, и она задрожала всем телом. Я обнял её сзади, сжал руки, сложенные на груди, и держал так, пока она не перестала дрожать. Я то проваливался в сон, то, будто всё ещё во сне, просыпался и, словно во сне, услышал, как она сказал мне:

— Я люблю тебя, Сюй Цзямин.

Я ещё крепче обнял её, чтобы она не печалилась, потом протянул руку, достал кусок курицы из кастрюли, стоявшей у кровати, положил перед ней и спросил:

— Скажи мне, одна калория — это сколько?

Она засмеялась, проглотила кусок, не жуя, и громко ответила:

— Калория — это калория, а градус — это градус!

20

Ситуация была не такой, как я себе представлял. В Китае уже не было первобытных племён. Я сидел у подножия горы Куньлунь, а у моих ног текла замёрзшая река двухметровой глубины. На другом берегу бродило стадо овец. Всё это было прекрасно, возвышенно… до того момента, пока какой-то ребёнок не обнаружил, что тут китаец, и не проорал эту новость в сторону дальних юрт. Тут началась полная неразбериха: в одно мгновенье с десяток молодых всадников окружили меня, на пальцах изображая цифры и наперебой предлагая мне собранные рубины и агаты. Я объяснил им, что всего лишь ищу человека; если кто подскажет, где живёт немой китаец, у того я куплю все имеющиеся драгоценные камни. Они не понимали и всё раскладывали свои вещи, умоляя посмотреть агаты. Я растолкал их, но, вырвавшись, не знал, смеяться или плакать: старики, которые не могли уже сидеть на лошади, спешили к нам с драгоценными камнями на вытянутых руках. Да, надо было раньше догадаться, что у них тоже в ходу юани.