Красное зарево над Кладно - [15]

Шаги удаляются и наступает тишина. Ружа встает. Кладет муку в мешок. Берет его на спину и выходит из сарая. Идет вдоль речки, через луг, обходя мельницу стороной.

За собой она слышит шаги и женские голоса.

— Посмотрите, это она! — Кто? — Та девчонка, которая осталась около Роушмиды. — Что она там до сих пор делала?

— Эта стерва рано начала и делишки обделывать умеет.

— А мешок у нее полный. Мы-то знаем, за что этот старый роушмидский хрыч дает муку. Вы это, милая, знать должны. Почему? Я раз видела, как вы тоже выходили с мельницы с полным мешком. А вы, дорогая, еще ниоткуда не выходили? — две женские фигуры останавливаются друг против друга на узкой лесной тропинке.

— Бросьте, бабы. Бесполезный разговор. И так уже от всего этого тошнит, — слышится примиряющий голос.

Ружа ускоряет шаг. Голоса затихают. Она выбежала на косогор. Бежит через высокий лес под Кожовой горой. Спотыкается о выступающие корни, которые извиваются и торчат на дороге. Вот она вышла из леса. Не чувствует тяжести мешка. Не чувствует утомления. Чувствует только огромную безнадежную пустоту. Даже слез у нее нет. Только время от времени бессильно сжимает кулаки.

Вот она дома. Мать встречает ее словами:

— Наконец-то, дочка, ты пришла. Сколько времени минуло. Я беспокоилась. Ты принесла?

— Принесла.

— Что?

— Муку и картошку.

— Ну, вот видишь, а какие церемонии разводила. А дяденька мельник отца все-таки вспомнил?

— Вспомнил.

— А как накидки? Взял их?

— Взял.

— Так, стало быть, взял? — разочарованно шепчет мать. Затем тотчас обращается с укоризной к дочери.

— Ну, да, с тобой вечно беда. Ты тотчас фр-фр. Не умеешь ты с людьми. Не могла попросить, подмазаться? Если бы я была на твоем месте! Какая жалость, накидки взял…

— Перестаньте, мама, — кричит Ружа, — вы можете своим нытьем с ума свести. Какая жалость, накидки взял… Ваш добрый дяденька. Взял не только накидки, взял и меня и другому меня… тоже дал…

— Ружа, ради бога, девочка… — приходит в ужас мать, сжимая руки.

Ружа между тем выбежала из комнаты и захлопнула за собой дверь.

На заводской отвал вылили шлак. Красное зарево поднялось над Кладно…

Словно лавина скатываются по склонам отвала раскаленные потоки. Покатились внезапно, неожиданно, без сигнала и предупреждения. Кто не хочет сгореть, не становись на пути.

Так же стремительно катится и людская лавина. Откуда она взялась, кто ее сдвинул и привел в движение?

Хотите узнать? Идите на шахты! Идите на заводы! Идите в шахтерские дома! В семьи рабочих из Кладно, Крочеглав, Розделова, Доброго и Либушина. Идите куда угодно! Всюду найдете ее источник и начало.

Люди — не скот. Не чурбаны, на которых можно дрова колоть. Не были и не будут. И напрасно На это рассчитываете.

Это отчетливо проявилось в Кладно 7 мая. Людская лавина разлилась. Выплеснулась из шахт и металлургических заводов. Вылилась из улиц городов и деревень. Выплеснулась из жилищ голодных, доведенных до нищеты, угнетенных и обесчещенных.

Она катилась по межам полей, лесным дорожкам, скатывалась с крутых склонов и разливалась по долине Качака. По верховью и низовью. От мельницы к мельнице.

— Не хотим голодать! Хотим жить и хотим есть! — дружно звучало из толп мужчин и женщин.

— Долой спекулянтов и ростовщиков! Долой спекулянтов и нищету трудящихся! Грабьте награбленное и припрятанное! Выгоняйте сусликов из нор! Берите штурмом мельницы! Раздайте голодным запасы сытых!

Тщетно закрывались тяжелые мельничные ворота. Не помогли ничем и спущенные с цепей рычащие псы. Не помогли ничем и дозоры жандармов, патрулирующие на шоссе, дорогах и перекрестках.

Людская лавина пробила себе новые пути. Окружила мельницы, не остановилась перед ними и взяла их приступом. Ворота неприступных мельниц-крепостей на Качаке рухнули перед бурлящим людским потоком. Спрятанные в них запасы перекочевали в семьи голодных. Радостно засияли глазки исхудавших детей. Во многие рабочие жилища, где целыми месяцами раздавались только плач, жалобы и вздохи, пришел праздник. Пришла радость. Пришла пища, пришло довольство.

На Качаке же, как говорили, разразилась буря. Разразилась и над Роушмидой, и сюда докатилась людская лавина. В ней были многие из тех, кто целыми часами напрасно выстаивал у ворот мельницы. Просили и умоляли. Были и многие из тех, кто вынужден был отдать мельнице за кусок добытой и выпрошенной жвачки тяжелую и грешную дань. Были здесь и Ружа, жена Мудры и другие женщины. Они сегодня не смотрели друг на друга завистливо, враждебно и подозрительно. Не оговаривали одна другую. Чувствовали себя связанными единым, общим стремлением. Покарать обидчика, отплатить за унижение. В одном ряду с женщинами и девушками были и мужчины и парни. Тяжелые ворота мельниц забаррикадированы. На них напирала снаружи масса людей. Изнутри бросался разъяренный, оскалившийся, спущенный с цепи пес. На пороге появился мельник с винтовкой в руке.

— Вот он! Вот он! — раздаются из толпы крики женщин. — Жадина бессовестная, живодер, насильник!

Ружа, судорожно стуча маленькими кулачками по воротам, истерически кричит:

— Противный, подлый старикашка! Сегодня ты меня не получишь! Мы сведем счеты. Ты дорого заплатишь за все, что ты у меня взял!