Красное и черное - [55]

— А сосѣди косятся на меня, говорятъ, — я нарочно устраиваю стачки, чтобы подводить другихъ.

— Дерзкіе такіе стали, — жаловалась madame Челищева — пойдешь по деревнѣ, глядятъ тебѣ въ глаза, и никто не кланяется. Дорогу перестали уступать. Вотъ сюда ѣхали. Мы на тройкѣ въ тарантасѣ, а онъ пустой телѣгой прямо къ намъ подъ дугу оглоблей въѣхалъ. Распутывали потомъ. Что ему, трудно свернуть?.. Я была бы налегкѣ, тоже свернула бы…

Люди такъ устроены, что во всѣхъ общественныхъ смятеніяхъ прежде всего обращаютъ вниманіе на мелочи, на дерзкіе взгляды, скупые поклоны. Часть этихъ жалобъ г-жи Челищевой относилась, повидимому, къ тѣмъ же собственнымъ крестьянамъ изъ села Первушина, благомысліе которыхъ она только-что защищала. Впрочемъ и сама madame Челищева обнаруживала прогрессъ: она была готова и сама свернуть налегкѣ передъ крестьянами.

— Господи! — вырвалось у второго Челищева. — Хоть бы отъ правительства рѣшеніе вышло, выкупъ или что. Одинъ конецъ. Я бы отдалъ имѣніе и все, уѣхалъ бы въ Петербургъ, домъ купилъ бы.

— А мнѣ что дѣлать? — отозвался первый Челищевъ. — Другіе посылаютъ за военной силой, а я не могу. Батракамъ далъ прибавку. Косари пришли толпой съ косами, стали у крыльца, Анну Павловну до-смерти напугали, — далъ, косарямъ по 80 копѣекъ на день. Крестьяне пришли изъ-села — убавилъ имъ аренду. А урожай плохой. Сей годъ о доходѣ не думаю, только бы убытковъ не было. Бросилъ бы все, уѣхалъ бы заграницу; дочери надо на воды ѣхать, докторъ велѣлъ, но инвентарь куда? 2,000 овецъ, сотня головъ скота, — съ голоду поморятъ.

— А имѣніе-то, вѣдь, еще при Михаилѣ Ѳедоровичѣ нашему предку дано, боярскому сыну Ванькѣ Челяку…

— Отдайте имѣніе въ охрану сельскому сходу, — посовѣтовалъ Чепурной, — цѣло будетъ.

— А что вы думаете, — ухватился Челищевъ за эту новую мысль. — Объ этомъ надо подумать… Приказчику моему они велѣли уйти, — сообщалъ онъ дальше, — говорятъ: «Ты грубая скотина, уйди добромъ. Теперь я самъ за приказчика». Сталъ нанимать въ помощь одного изъ своихъ же крестьянъ. Грамотный мужикъ и толковый. — «Я, — говоритъ, — прежде стариковъ спрошу, разрѣшатъ ли».

— Я знаю, у нихъ бываютъ въ лѣсу сходы, — продолжалъ онъ задумчиво. — На послѣднемъ сходѣ приговорили меня не трогать и не жечь, кромѣ семи человѣкъ, которые не хотятъ подчиняться, все самые отчаянные люди. А теперь опять пожаръ. Для поджога много ли надо, — одной спички довольно.

— Какъ они села не подожгутъ? — полюбопытствовалъ я.

— Они выбираютъ такое время, безвѣтренное, — объяснилъ хозяинъ, — или чтобы вѣтеръ отъ села тянулъ. А помогать ихъ не дозовешься. «Намъ, — говорятъ, — нужно собственныя избы оберегать». Напримѣръ, на хуторѣ Сорокинѣ былъ пожаръ. Пріѣхалъ земскій начальникъ. «Отчего вы не помогали, вы, должно-быть, подожгли»? Такъ они взъѣлись на него: «Когда баринъ горитъ, ты къ намъ съ привязкой. А когда наше село горѣло четыре раза, отчего ты не ѣздилъ къ барину, не говорилъ: Ты поджегъ?.. Пошелъ отседова».

— Наши имѣнія перестали въ страховку брать, — сообщилъ Челищевъ. — Теперь сожгутъ, — нищимъ останешься.

Эти напуганные землевладѣльцы, готовые все бросить и уѣхать на теплыя воды заграницу, представляли какъ бы противовѣсъ моей завтрашней перспективы. Ибо на завтра мнѣ предстояло посѣтить покоренное село, гдѣ землевладѣльцы являлись воинствующей и побѣдоносной стороной.

III.

Крамаевка

Наша «явка» въ Крамаевкѣ была прямо въ сельское управленіе, къ старостѣ. Мы, однако, не поѣхали прямо. Сначала, передъ въѣздомъ въ село, мы подвязали колокольчикъ, потомъ заѣхали въ почтовую избу на другомъ концѣ села, а ужъ оттуда пошли пѣшкомъ въ управленіе. Признаюсь, въ то время всѣ эти предосторожности казались мнѣ излишними и даже немного театральными. Мнѣ представлялось, что мы играемъ въ какихъ-то заговорщиковъ на мирномъ деревенскомъ привольѣ. Балашовскій приставъ Сахаровъ заставилъ меня потомъ перемѣнить свое мнѣніе и убѣдиться въ реальности угрозъ, тяготѣющихъ въ русской деревнѣ надъ каждымъ простымъ статскимъ человѣкомъ.

Староста былъ высокій, рыжій мужикъ. Лицо у него было мрачное, суровые глаза, широкія скулы и скудная растительность на щекахъ. Все вмѣстѣ не было лишено тяжелой и своеобразной красоты. Это лицо почему-то показалось мнѣ уже знакомымъ.

— А я гдѣ-то васъ видѣлъ, — не удержался я, — но только не помню гдѣ…

— Не знаю, — протянулъ староста сомнительно. — Мы изъ Мордвовъ.

Я внезапно понялъ свое впечатлѣніе. Мнѣ приходилось уже встрѣчать такія тяжелыя мордовскія лица среди «сознательныхъ» крестьянъ на нижней Волгѣ. На всероссійскомъ съѣздѣ учителей народный учитель-мордвинъ выдавался своимъ суровымъ краснорѣчіемъ, и каждое слово его падало, какъ ударъ молота. Лицо этого учителя было чрезвычайно похоже на лицо сидѣвшаго передо мной мордовскаго старосты. Южная мордва вообще сильно отличается отъ сѣверной. Она составилась изъ разбойничьихъ шаекъ и бродячей вольницы, осѣвшихъ потомъ на мѣстѣ, и до сихъ поръ обладаетъ безпокойнымъ духомъ.

— Мордва выдумчива, — говорятъ про нее русскіе сосѣди, и даже грамотность этой мордвы выше нормальнаго уровня русской деревни.