Красное и черное - [56]

— Ну, какъ у васъ дѣла? — задаю я первый обычный вопросъ.

— Да что, — угрюмо говоритъ староста, — въявѣ покорился народъ… Ну, а ужъ изъ-подъ руки чего будетъ, — онъ дѣлаетъ широкій жестъ, — только держись!..

— Нашей сознательной партіи еще не очень много, человѣкъ за сто, однако, будетъ. А другіе тоже тутъ, но еще не упрограммились, теперь доходятъ…

— А черная сотня есть у васъ? — спросилъ я подъ впечатлѣніемъ вчерашнихъ жалобъ.

Староста поднялъ огромный кулакъ и медленно покачалъ имъ въ воздухѣ.

— Какеи у насъ черныя сотни!.. — сказалъ онъ выразительно. — Мы имъ такую самотряску…

— Жалко, теперь рабочее время, — сказалъ староста, — народъ на полѣ… Я, впрочемъ, пошлю за рѣку и къ кузнецамъ. Соберемъ кое-кого.

Мы объяснили, что можемъ оставаться въ Крамаевкѣ не болѣе двухъ или трехъ часовъ.

— Ну, такъ я позову дѣда Лазаря. Онъ здѣсь у насъ. Изъ Хрѣновки пришелъ. Хрѣновка и Крамаевка были два парныя села, лежавшія другъ противъ друга черезъ рѣку. Одно изъ нихъ совершило «нарушеніе правъ», но покоренію, въ виду его спѣшности, подверглись вмѣстѣ оба села.

Черезъ минуту за дверью послышались кашель и шарканье лаптей, и въ комнату вошелъ дѣдъ, старый, загорѣлый и сморщенный, какъ-будто вырубленный изъ коричневаго древеснаго пня. Впрочемъ, держался онъ довольно бодро. Голова у него была косматая, словно вся поросла спутаннымъ сѣрымъ мохомъ, и маленькіе глазки сверкали изъ-подъ сѣдыхъ бровей, нельзя сказать, чтобы весьма дружелюбно.

— Чего тамъ, — ворчалъ онъ, усаживаясь на лавку. — Поди и этотъ смѣяться станетъ. Стаканники!..

— Какіе стаканники, дѣдушка? — спросилъ я, заинтересовавшись этимъ новымъ терминомъ.

Дѣдъ Лазарь коротко засмѣялся.

— Я ихъ все стаканниками называю, — сказалъ онъ, — которые съ пуговицами или при бляхѣ. Больно они охочи чужое вино стаканами пить, отъ послѣдняго сельскаго до самаго что ни на есть…

— А кто же надъ тобой, смѣялся, дѣдушка? — спросилъ я.

— Тяжбится наше общество объ лугѣ съ бариномъ Крошиньімъ, — началъ дѣдъ.

— Этотъ Крошинъ будетъ Матвѣй Филиппьевичъ, а отецъ его — Филиппъ Матвѣевичъ, а дѣдушка опять Матвѣй Филиппьевичъ. Такъ этотъ допрежній Матвѣй у нашего общества закосилъ лугъ. Тому прошло 60 лѣтъ невступно. Закосилъ и только. Ничего подѣлать не могли. Тогда, самъ знаешь, суды были тихіе. Теперь, какъ пошло въ народѣ безпокойство, стали наши общественные барина скучить: «Отдай лугъ назадъ!» Пріѣзжаетъ къ намъ все начальство. «Есть ли у васъ бумаги, документы, напримѣръ?» — «Документовъ, говорятъ, нѣту, а есть свидѣтели-старички, которые помнятъ: Лазарь Косой, это я то-есть, да Фифа Антипьевъ».

— А тебѣ сколько лѣтъ, дѣдушка? — полюбопытствовалъ я.

— Я-то еще не столько старъ, — сказалъ дѣдъ Лазарь, — мнѣ семьдесятъ девять лѣтъ, а Фифѣ въ позапрошломъ году сто минуло. Когда волю давали, у него ужъ внуки были… Но только я рѣчистѣе, — прибавилъ онъ просто. — А баринъ говоритъ: «Они слабоумные, чего ихъ и слушать». А я ему отвѣтъ далъ: «Если я слабоумный, давай на пятьсотъ рублей объ закладъ биться. Вынимай деньги. Буде я не сосчитаю, — вся ваша правда. А буде я пересчитаю, да въ карманъ положу, и ты тогда походи за мной». — А нашъ-то воинъ, земскій начальникъ, говоритъ: «На что самоуправничать, отчего вы не жаловались?..» — «Кому, говорятъ, жалиться. Къ тебѣ двери открыть — четвертной билетъ, закрыть — сотельная. У насъ, мужиковъ, кишокъ не хватитъ». Такъ прямо и сказали, да…

Я не имѣлъ времени продолжать свои разспросы. За окномъ раздался звонъ колокольчика, очевидно, болѣе смѣлаго, чѣмъ нашъ, и черезъ минуту въ избу вошелъ урядникъ съ пакетомъ въ рукахъ и съ шашкой черезъ плечо. Впрочемъ, ни староста, ни мой спутникъ не выказали особаго смущенія. Оба были люди мѣстные и поздоровались съ урядникомъ за руку, какъ старые знакомые. Только дѣдъ Лазарь насупился и даже отодвинулся отъ стола.

Урядникъ имѣлъ особенно молодцеватый видъ. Лицо у него было открытое, насмѣшливое, маленькая рыжеватая бородка и въ лѣвомъ ухѣ серебряная серьга, похожая на круглую заклепку.

— А, старый смутьянъ, — обратился онъ къ Лазарю, — все ходишь.

— Изволите видѣть, этакіе старые огарки всю бѣду сочинили. Что было при царѣ Горохѣ, все вспомнили. «Онъ, говорятъ, тогда самоуправно закосилъ, — это за шестьдесятъ лѣтъ, — надо и намъ такожъ, для права владѣннаго». Пріѣзжаетъ его высокородіе, господинъ исправникъ, они косятъ… Что, неправду я говорю? — обратился онъ къ Лазарю.

Старикъ молчалъ.

— У, нераскаянность! — засмѣялся урядникъ. — Что, спрашивалъ у мужиковъ, налущили имъ? Чешутся у нихъ спины?..

— У мужиковъ не чешутся, — хмуро сказалъ дѣдъ Лазарь, — они съ кольями были. Налущили-то бабамъ, да старикамъ, да одного дитенка потоптали.

— Слышите? — отнесся ко мнѣ урядникъ. — За такую ихнюю нераскаянность перво-на-перво забрали у нихъ на покосѣ двухъ лошадей, увели на барскій дворъ. Они шумъ сочинили, похватали косы, пали верхомъ, погнались за тарантасомъ. — «Стой, — кричатъ, — все равно не уйдешь». — Заскакали впередъ. — «Выходи, говорятъ, пріѣхали… Сейчасъ, молъ, съ сихъ мѣстъ посылай стражника за нашими лошадьми». А Ванька Кудлатый кричитъ исправнику: «Хочешь, я тебѣ вилками брюхо пропорю?» — Насилу отняли у него. И даже бабы поучаствовали, сказали: «Видишь, какое у него пузо гладкое. У нашего быка въ стадѣ такого пуза нѣтъ. Наѣлъ на нашихъ трешникахъ»…