Красная палата - [4]

Шрифт
Интервал

Обнищали разумом и духом.
На колени, нехристи! Свои
Длани не тяните к шелепугам.

Все недоброжелатели Аввакума падают на колени, опускается на колени и сам Аввакум. Марковна тоже опускается на колени.

Аввакум
Опускаюсь — возношу себя,
Высоко младеня возношу я.
До еще не стухшего серпа,
Что, о сгибшем солнышке скорбя,
Над березовым слезится шумом,
Льет печаль последнюю свою
На еще не стихшие глаголы…
На коленях пред тобой стою,
Светлую пролей струю,
Господи, поставь стопу свою
На проглоченные тьмою горы.
В долы снидь, дабы развеять темь,
Дабы к свету луговины вышли,
Дабы пястью ивовой плетень
Не держал ни яблони, ни вишни,
Соловья за горло не держал.
Марковна
Солнышко-то вроде прозрело.
Иван Родионович
Всех зову, всех поведу в крижал,
Все свое выкатываю зелье.
Бочку непочатого вина
Ставлю на олтарь земли и неба.
Аввакум
Прикуси язык свой, сатана,
Устрашись карающего гнева,
Указующего устрашись перста,
Перст на велий грех наш указует…
Лживые обуглятся уста,
Водяные испарятся струи,
Реки испарятся, а моря,
В соль они, моря-то, обратятся,
Упадет она, и не моя —
Божья длань падет на святотатца.
Марковна
Солнышко-то спрятало свой лик,
Грозовою тучей замутило.
Аввакум
Грех велик, сором земли велик,
Отвернулось от греха светило.
От сорома дикого оно
Отвратило, опустило вежды,
Не с того ль прогрохал озорно
Ливня очистительного вестник?
Молоньи зеленые пустил,
Значит, нет, не испарятся реки.
Алчущий души моей пустырь
Человека узрит в человеке.
Так ли, Родионыч, говорю?
Иван Родионович
Так сказать, сам бог тебя сподобил…
Аввакум
Свет весь превратится в головню,
Ежли дьявольской предаться злобе.
Иссушит, испепелит она,
Окаянная гадючья злоба.
Иван Родионович
Ставлю бочку красного вина
Ради баско сказанного слова!
Веселитесь, люди!
Аввакум
                        А с чего
Веселиться-то? Болози нету.
Марковна
Небушко-то сызнова черно,
Ясному и не пробиться свету.
Новая надвинулась напасть.

Молния. Гром.

Господи! За что такая кара?
(Утешая младенца.)
Успокойся, родненький, не плачь…
Аввакум
Плачь, Настасьюшка, слышнее плачь,
Небо-то тебя не услыхало,
Не узрело нашу лебеду.
Марковна
Моего не разглядело лиха…

От удара молнии загорелась изба Аввакума. Из избы выбежала Прасковья. Она недоуменно смотрит на вылетающее из трубы пламя.

Аввакум
(Опустив голову.)
Сам накликал страшную беду,
Пагубу великую накликал.

В ПРИТВОРЕ КАЗАНСКОГО СОБОРА

Сбежавший в Москву Аввакум произведен в протопопы. Под духовным покровительством своего наставника Ивана Неронова приютился в Казанском соборе. Аввакум рад такому приюту, он подолгу беседует со своим духовным отцом, внимает каждому неторопливо сказанному слову.

Отец Иван
Мор на Москве. Великий мор идет. Повсюду
Вопит честной народ. Сама земля вопит.
Пасть норовит в лихой соблазн, в прокуду,
Кипит невыплаканной горечью обид.
Вечор был на Пожаре я. А на Пожаре
Народ не жалует и самого царя.
Свет Алексей Михайлович, в него бросали
Такие камушки, что и сказать нельзя.
Воспламенится, устыдится небо,
Святые лики отвернутся от меня.
А люди ведают: я никогда не гребал
Словцом, что вышипит гремучая змея,
Что обжигает подзаборною крапивой, —
Я сызмальства себя крапивою обжег…
Зоря-то, Аввакум, как дико окропила,
Охолодила мой заветный посошок,
Меня охолодила.
                    Зябок стал я, робок.
Она, зловещая, легла на дровяник.
И не зоря — как ненасытная утроба,
Как будто волчья пасть всю. землю кровенит.
Не зря вещало знаменье. Не зря затмилось,
Средь бела дня все кануло, все в нощь ушло.
Содетель милосерд, он гнев сменил на милость,
Добром хотел известь непопранное зло.
В нощь канувшему дню он даровал зеницы,
Прозренье даровал. «Да будет свет!» — сказал.
Дозде мне видится, как крылышки синичьи
Вернули синее обличье небесам.
Но обессилело добро. И обессилел
Свет, изнемог в единоборстве с сатаной.
Мор на Москве. Великий мор идет, мой сыне,
И не понять, какой — холерный аль чумной?
Кого бы попытать, спросить кого — не спросишь,
Одни лишь тати шастают в глухой ночи…
(Долгое молчание.)
А тут еще беда — преставился Иосиф,
Святейший патриарх вдруг в бозе опочил.
Одначе не бывать святому месту пусту,
Собор святых отцов решит, соблаговолит.

В дверях притвора неожиданно появился Никон. Внешне он развязно-прост, но внутренне чутко-насторожен.

Никон
Здорово, земляки!
Отец Иван
Садись. Не богохульствуй.
Держи себя в узде смиренья и молитв.
Никон
Держу, отец Иван, ношу во рту железо,
Аз, яко конь, свои кусаю удила.
Отец Иван
По лесу скачешь и не хочешь видеть леса,
Сдавна привык не удивляться — удивлять.
Так удиви скорей, благочестивый Никон,
Скажи, какие сны твой будоражат сон?..
Сам государь изволит зрить тебя владыкой.
Да будешь на престол великий возведен.
Услышат люди и не в колокольном звоне,
Услышат божий глас во вздохе воробья…
Благочестивый муж святой отец Афоний,
Он разглядел, он первый угадал тебя.
Я дело говорю аль, может быть, не дело?
Никон
Пустое говоришь.
Отец Иван
                    Напраслину плету,
Снаружу сам себя пред непорочной девой,
Скверню Иосифа могильную плиту.
Я имя царское упоминаю всуе,
Не так ли, Аввакум?
Аввакум
                    Не так, отец Иван.
Кому не ведомо: напрасно не бушует,
Без ветра не вскипает море-океан.
Отец Иван
По всем святым обителям гуляет ветер,

Еще от автора Федор Григорьевич Сухов
Хождение по своим ранам

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Рекомендуем почитать
Заслон

«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.


За Кубанью

Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.


В индейских прериях и тылах мятежников

Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.


Плащ еретика

Небольшой рассказ - предание о Джордано Бруно. .


Поход группы Дятлова. Первое документальное исследование причин гибели туристов

В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.


В тисках Бастилии

Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.