Красная гора: Рассказы - [87]

Увы, результат этих тестов оказался неутешительным. Как выяснилось, я не Максим Горький и никогда им не была. Если верить тестам, я оказалась Сергеем Есениным. А почему бы, собственно, мне им и не быть! Ведь и я время от времени писала стихи, и попадались среди них вовсе неплохие.

Но вот беда, у Сергея Есенина был другой дуал, и уж никак не Гамлет.

— Ищи маршала Жукова, — презрительно поджала губы Рената, когда подлог оказался очевидным. И она порвала со мной все отношения, порвала раз и навсегда.

Господи, как я рыдала, если бы вы только могли себе представить! Я звонила ей по телефону, я плакала прямо в телефонную трубку, но все мои мольбы, все мои причитания оказались напрасными.

Теперь я день за днем бродила по ботаническому саду, напряженно вглядываясь в неспешно прогуливающихся по тропинкам людей, в нелепой надежде встретить своего дуала — маршала Жукова.

И представьте, не прошло и года, как возле бледно-розового куста шиповника я наконец-то встретилась с ним, и под его командованием, по детально разработанной им стратегии и тактике занялась забавами сперва вполне невинными, а после вовсе неприличными. Но что касается маршала Жукова, это уже другая, совсем, совсем другая история.

Вот такая история

— Ну, — услышала Вероника в телефонной трубке.

Так начинала разговор ее драгоценная сестричка. Ни «здрась-те» тебе, ни «как дела». Просто «ну», и Вероника должна была отчитываться, для чего ей позвонила и что ей, Веронике, на этот раз понадобилось.

Пытаясь придать своему голосу всю нежность и кротость, на какую только способна, Вероника пролепетала:

— Риточка! Меня выселяют из хостеля.

— А что случилось? — испугалась Рита. — Было же договорено, что ты пробудешь там до конца курса. Тебе же целый месяц остался.

— Просто я делала зарядку в садике у всех на виду. Сестры смотрели и аплодировали, а потом пошли к главной сестре и сказали, что меня напрасно здесь держат, и что я уже вполне могу лечиться амбулаторно.

— Доигралась! — закричала Рита. — Каких трудов мне стоило устроить тебя туда. И вот теперь все насмарку. Тебе же негде жить. Я и квартиру тебе еще не подыскала.

— Знаю, — вздохнула Вероника.

— Вот и скажи им это, вот и скажи, — взвизгнула Рита.

— Они говорят: у вас есть сестра.

— А ты скажи, что сестра тебя не принимает. И вообще, я тебе не родная сестра, а двоюродная. Не выбросят же они тебя на улицу.

— Риточка, — с трудом выдавила Вероника, — на них никакие уговоры уже не действуют. Можно я этот месяц поживу у тебя, пока лечение не кончится?

Так Вероника поселилась у Риты. Рита была дочерью папиной сестры. Когда по приезде в Израиль Вероника попала в больницу, тетя еще успела дважды навестить ее, а потом в одну секунду ушла из жизни. Тетя ее была добрейшей души человеком. А вот Рита, дочь ее, вообще человеком не была. Раз в три недели навещая Веронику, она привозила ей четыре покрытых темными шкурками банана и говорила: «Ешь их сегодня, а то завтра они будут совсем плохими. Завтра их совсем уже нельзя будет есть!»

Как будто бы их сегодня можно было есть! Дура Вероника, дура, не надо было даже заговаривать с ней о фруктах. Как-нибудь перебилась бы. Но что делать, она все-таки на нее рассчитывала. Все же сестра она ей была, пусть и двоюродная, но сестра. А потом, когда Вероника перебралась к Рите, вот тут-то самый настоящий ад и начался. Достаточно сказать, что Рита устраивала ей скандалы из-за катушки ниток, которую Вероника уронила на пол, из-за запачканного маслом ножа, который Вероника оперла не о то блюдце, а какое «то», позвольте спросить?

И еще Рита запрещала Веронике забираться с ногами на диван, т. е. не с ногами в обуви, а с чистыми, помытыми ногами, а раскладушку, на которой Вероника спала, ей разрешалось раскладывать только под вечер, чтоб не загромождать комнату ненужной мебелью.

А ведь Вероника была еще очень слаба после болезни и все еще продолжала трудное лечение.

Что и говорить, здесь, в Израиле, ей было очень одиноко. Пока она боролась за свое физическое существование, ей было не до душевных переживаний. Но по мере того, как болезнь отступала, невыносимая тоска навалилась на нее, и всякие ненужные мысли лезли в голову: «Для чего продлена мне жизнь, если никого близкого нет рядом, если даже Павлик, единственный родной человек, остался в Москве?» Присутствие Риты только усугубляло ее одиночество. Между ними давно уже повисло холодное, враждебное молчание.

Один раз Павлик позвонил ей туда. Но, услышав его имя, Рита вырвала у Вероники трубку и заорала: «Я работаю на военном заводе и давала подписку не общаться ни с кем из Союза. Немедленно положи трубку!»

И Павлик тут же прекратил разговор, и потом уже Вероника сама названивала ему с телефона-автомата.

Папа Вероники был известным ученым, профессором Рахлиным, а Павлик, будущий Вероникин муж, был его аспирантом и всегда и во всем стремился ему подражать, даже причесываясь на папин манер, с пробором и челкой на правом боку. На Веронику он не обращал ни малейшего внимания. А Вероника влюбилась в него и не знала, как его заинтересовать.

В один прекрасный день она зазвала Павлика к себе в комнату и прочла ему специально выученную поэму «Евгений Неглинкин» из коллективного творчества студентов довоенного еще папиного мехмата, выдав поэму за собственное произведение.