Котдог - [25]

Просто мечта. Красивые губы на красивом лице. Когда губы шевелятся – это тоже красиво. И – тишина. Слов не слышно, и это прекрасно. Потому что она опять извиняется. Наверняка. Она всегда извиняется. Почему? Не понятно. Лучше уж тишина. И только шум на реке. Шум водопада. А что такое водопад? Почему он так шумит? Или это шумит в голове? В ушах?

А что такое уши?

Это так прекрасно, когда нет лишних слов.

Просто нет слов…

* * *

– Ты мне поможешь.

С большим трудом удалось сказать это так, чтобы не прозвучало просительно-вопросительно. И чтобы не дрогнул голос.

Понятно же, что не поможет.

Хорошо еще, если не развопится на весь поселок. Хотя сейчас – вряд ли. Сейчас он слишком неуверен. Система иерархии рухнула – она ведь сидела на одной ступеньке с вожаком коренной, это сделало ее выше не только Вита, но, пожалуй, любого из их родной сворки. Кроме, разве что, Тарса. Но кто такой Тарс – и кто такой Вит по сравнению с ним?! Нет, не будет он сейчас на нее кричать.

Но и поможет – вряд ли.

Старое распределение ролей, где он был выше, сломано, но новое пока еще не стало привычным. Он будет обдумывать, тянуть время, пока не станет слишком поздно. Значит, придется самой.

У нее заныло под ребрами – она слишком хорошо помнила черный провал обрушивающейся вниз реки и нависшее над ним дерево. До веток было так далеко. Так безнадежно далеко. Она неплохо прыгала, но понимала – шансов нет.

Об этом нельзя думать!

Прыгать все равно придется. И она допрыгнет. Обязательно! Надо только как следует разбежаться. Вит сколько раз прыгал – и ничего! Значит, и она сможет. Все равно ведь нет другого способа, раз уж плавать не научилась, как последняя дура… Все левобережники умеют, а она нет, ну не дура ли? Дура. Значит, сама виновата – самой и прыгать…

Она сбежала с высокого крыльца при первой же возможности, как только начались танцы. На первый танец вожак хотел пригласить ее, но она покачала головой со смущенной улыбкой. И сказала, что слишком много съела, и ей от танцев наверняка станет плохо. Вожак был не слишком доволен, но лишь морду скривил и ушел на центр выгула, под свет догорающих Дюз – по традиции первые три танца открывал он, а потом уже народ начинал веселиться кто во что горазд.

Она выждала один танец и ушла в пересменке.

Чувство собственной вины было настолько острым, что она боялась разрыдаться прямо там, на верхней ступеньке. Хотелось забиться в самый темный угол и как следует выплакаться. Хотелось убежать куда-то далеко-далеко, чтобы никогда не нашли. Хотелось разгрызть камень или сделать еще какую-нибудь глупость.

Уже к концу второго танца она поняла, что все укромные уголки в поселке заняты. И вообще, народу было как-то несообразно много! При виде столпотворения, что творилось на выгуле, она могла ожидать, что остальная территория просто вымерла, но как бы не так! Люди попадались на пути все время, словно специально выслеживали, знакомые и незнакомые, они все были страшно рады видеть ее, поздравить с победой. Обменяться хотя бы парой слов, похлопать по плечу…

После четырнадцатого поздравления ее стало трясти так сильно, что пришлось сцепить руки за спиной и просто молча улыбаться всем встречным, скаля удлинившиеся зубы, – говорить она больше не рисковала, опасаясь зарычать или взвыть. Сквот подступил слишком близко, ей с трудом удавалось удержаться на самом краю. Хорошо, что отнорок ее тоже был недалеко. И что рядом с ним на удивление никого не было. А то еще немного – и она, пожалуй, стала бы кусаться.

Как маленькая.

Долгая пробежка – вот что ей сейчас нужно. Луны светили достаточно ярко, она действительно могла бежать, а не плестись на ощупь, проверяя ногой буквально каждый следующий шаг. К тому же она выбрала длинную дорогу, хорошо утоптанную и ведущую в обход, между пологими холмами, а не ту извилистую и плохо проходимую тропку напрямик, по которой возвращалась обычно.

Бег успокаивал.

Размеренные движения. Размеренное дыхание. Через некоторое время и мысли перестают скакать, как шершнем укушенные. А плакать на бегу так даже и удобнее – встречным ветром и без того из глаз вышибает слезы. Размазывает по щекам. Сушит. Это привычно.

Ночь была прохладной, но бег согревал. Впрочем, окажись ночь жутко холодной и не согрей ее движение – она бы все равно полезла купаться. Потому и бежала к берегу. Хорошая штука – проточная вода. Вместе с грязью она уносит все неприятности.

Она долго стояла под водопадом – сбоку, где еще достаточно мелко, по пояс, и где еще вполне возможно устоять. Водопад – это сильно. Вода обрушивается на тебя всей массой – и в то же время сотнями мелких струек, она бьет по макушке, словно сдирая с головы волосы вместе с кожей, она стегает по плечам с оттяжкой, словно поводок в тяжелой руке Туза.

Когда она, шатаясь, выползла на берег, ей было горячо. Даже, пожалуй, горячее, чем после бега. Хотя вода в озере ледяная, это всем известно.

Зато плакать больше не хотелось. И чувство вины больше не царапало горло изнутри.

Наверное, все дело было в том, что ее так и не наказали. Она обманула всех, признаваясь под Дюзами вовсе не в том, в чем была виновата на самом деле, – и это еще одна вина, за которую не накажут. А там, где нет наказания, прощения тоже нет. И пусть о ее настоящей вине на этом берегу знала лишь она одна, этого было вполне достаточно.