Костолом - [44]

— Хм, — в раздумьях Анфиса подпёрла щёку кулаком. — И что же мне — каждый раз так делать?

— Будешь делать так, пока дочь не родишь. Без дочери нет у тебя будущего.

— А если же у меня на судьбе одни сыновья написаны? — Переполошилась ученица. — Что же мне…

— Не бывает такого. У таких, как мы, всегда дочери родятся… Сыновей, если будут, вырастишь — не беда. А как повзрослеют — отпустишь их в вольную жизнь. С тобой они не должны оставаться. А дочь останется при тебе, и после тебя станет хозяйкой этого дома.

— Слушай, получается, и у тебя тоже дочка есть?

— Нет. — Мадина с грустью опустила глаза. — Я долго выжидала, да так и не успела. Времена сейчас другие, и люди вокруг другие. Но я всё равно тебя зарекаю: долго не жди. А чтобы кривых толков не ходило, как только отяжелеешь, скрывайся — никто не должен знать о твоём положении. Родишь одна. А как родишь — скажешь людям, что цыгане из проезжего обоза сами тебе сироту новорожденную подбросили, да ты и взяла.

* * *

Пять лет прошло. Анфиса обходила свои владения, как обычно перед сном проверяя, всё ли в порядке. Мадина предупреждала, что зимует с ней последний раз.

Её слава началась с Никиты — тот разнёс весть о целительных молитвах молодой схимницы среди соседей. Те, не веря слухам, и сами наблюдали вдруг вставшую на ноги старушку, да и понесли весть дальше, и уже вскоре о схимнице заговорили все в округе. Потянулись к ней люди. Она всех принимала, тщательно следуя заветам наставницы. Бывало, целые дни проводила за работами, позже уходила в лес, чтобы пропустить боль, а ночами они со старшей обсуждали каждый случай вместе, решая, что было верно, а что — не очень. Так росло мастерство молодой целительницы. Попа она маслила, как могла — жертвовала приходской церкви часть денег, что получала в благодарность, по воскресеньям посещала службы да всячески Иллариону потворствовала. Научила её Мадина: со священниками нужно держаться ближе, ибо они могут быть друзьями, а могут и врагами.

— Знаешь, что за праздник нынче?

Наставница появилась необычно весёлая да сразу подняла спящую ученицу с крепкой дубовой кровати, что давно уже сменила в углу устаревшую циновку. Подвела преемницу к печи.

— Хм, праздник? Масленица только прошла, а теперь праздников до Пасхи не будет.

— Глупая. Сегодня день становится длиннее ночи. Этот день особенный. Сегодня я тебя покину.

— Как это… И мы не увидимся никогда?

— Никогда. Теперь ты сама себе хозяйка — себе и всему, что у тебя есть. Придёт пора, и ты возьмёшь свою дочь за руку и сделаешь так же, как сделала я тогда, когда мы сидели вместе у печки. Прощай и не горюй по мне — радуйся!

Анфиса видела, как призрачное виденье, взвившись юлой, поднялось над полом и упорхнуло в остывающее жерло печи. Выбежала во двор и усмотрела, как привидение, выскочив из трубы понеслось прямо на небо — к чистым холодным звёздам. Как петляло там, выписывая в ночном небосводе круги и восьмёрки, постепенно становясь всё более прозрачным, пока не скрылось совсем.

— Мадина… — прошептала Анфиса и вдруг поняла, что стоит босая посреди двора и давно уже не спит.

* * *

— Зачем пожаловал? — Анфиса была рада видеть хромого у себя на пороге, но радости не показывала. Никита частенько навещал её — помогал по хозяйству, да только держался стороной. Будто боялся чего.

— Пришёл попрощаться.

— И ты?! Ой… — Она осеклась, поняв, что чуть было не взболтнула лишнего. — Да разве ж ты уезжаешь? Только ведь дом себе новый отстроил, мастерская твоя процветает — живи и радуйся.

— Мои работы по дереву купцы скупали, да и разнесли по всей стороне. И прославились они в самом Екатеринодаре. Третьего дня приезжали сваты. Мануфактурщик тамошний сватает младшую дочку за меня. Мы с матерью подумали, решили всё продать и перебраться в город. Там я смогу ремесленную начать — там возможности знаешь какие…

— А невеста как же? Ты хоть видел её? — Анфиса изо всех сил пыталась не выказывать накатившее на неё отчаянье.

— Не видел, но говорят, она мила. Прощай, Анфиса.

— Погоди! — Она схватила его за руку и потянула в дом. — Если уж я тебя больше никогда не увижу, то подари мне последнюю ночь, о которой никто никогда не узнает — ни люди, ни бог, ни дьявол!

* * *

Уже под утро она опустилась на край кровати перед спящим парнем. Положила руку ему на грудь. Сделала, что хотела. Потом сходила в лес, а вернувшись, застала его бодрствующим, твёрдо стоящим на обеих ногах.

— Что же это? — Он не верил своему счастью, то подпрыгивая на месте, то приседая, но свою привычную трость, что оставил на ночь у постели, всё ещё не решался выпустить из рук. — Не иначе — чудо!

— Не чудо. — Анфиса отняла трость, надвое переломила её коленом и бросила в печь. — Это мой подарок. На свадьбу. Прощай, Никита.

1847 год, март.

* * *

— По указу царя Николая Павловича ведём перепись! Открывайте!

Двое странных людей, одетых не по местной манере, да ещё и горланящих незнакомым говором, спешившись у крыльца, стучали в дубовую дверь. А завидев на пороге монахиню в чёрной рясе да с маленьким ребёнком на руках, растерялись.

— Чей же это дом? И кто здесь живёт?

— Дом мой, — отвечала хозяйка. — Схимница я, а зовут Анфисою по крещению, и по постригу тоже. Фамилия моя — Квитковских.