Королевский двор Франции в эпоху Возрождения - [9]
Впрочем, у П.-Л. Редере не оказалось последователей, в том числе потому, что его книга шла вразрез с основными приоритетами французской исторической школы. Последующие историки, XIX и первой половины XX вв., обращались к истории двора лишь в контексте биографических исследований, главным образом, монархов или видных государственных деятелей, либо упоминали его в числе прочих субъектов политической или социально-экономической активности, в частности, имея в виду время Религиозных войн XVI в.[46]. С началом господства Школы Анналов во французской историографии, в 1930-е гг., тема двора перестала считаться приоритетной и по умолчанию перешла в категорию третьестепенных исследований[47]. На волне моды на проблемные, глобальные по целеполаганию и масштабам темы социально-экономической направленности, в духе Ф. Броделя, двор и его история зачастую представлялись как серия скабрезных анекдотов[48].
Вместе с тем анналисты открыли новые методы исследования, историю социального и историю ментальностей. Именно в этом ключе выдержана работа Марка Блока «Короли-чудотворцы» (1924), посвященная исследованию сакральности королевской власти во Франции, равно как книга Люсьена Февра «Вокруг Гептамерона. Любовь священная, любовь мирская» (1944), в которой он исследовал образ мыслей королевы Наваррской и ее окружения[49]. В любом случае, их исследования были подхвачены во многих странах, превратив школу Анналов в международное историческое направление, и одновременно подготовили почву для положительного восприятия во Франции идей немецкого социолога Норберта Элиаса.
Появление в 1969 г. на немецком языке, а затем и переведенной на французский язык в 1974 г. книги «Придворное общество», знаменовало собой историографический поворот в истории двора[50]. По словам современного историка Тибо Трету, Н. Элиас осуществил настоящую «легитимизацию двора как объекта исторического исследования», став «отцом-основателем» куриальных исследований», поставив их в ряд иных актуальных и «продвинутых» тем, в рамках своей цивилизационной теории. «Придворное общество» очень скоро стало восприниматься как непререкаемый классический труд, а историческая социология начала претендовать на особое место среди исторических наук, провозгласив себя «новой историей»[51].
Благодаря Н. Элиасу, в конце XX в. утвердилась некая монопольная точка зрения на сущность двора, как минимум второй половины XVII в., эпохи Людовика XIV. Основываясь, главным образом, на «Мемуарах» герцога де Сен-Симона, немецкий исследователь настаивал, что «Общество двора», социальная элита Франции — придворные, являлись в значительной мере жертвами Etat moderne, монархической централизации и эволюции цивилизации нравов. Смысл их существования сводился к созданию придворных партий, борьбе за материальные блага, т. е., за право быть как можно ближе к главному источнику жизненных ресурсов — монарху. Соответственно, двор для Н. Элиаса — это объект политической истории, средство, позволившее королям Франции, манипулируя ресурсами, установить абсолютную монархию с вертикалью власти и управления.
Собственно, Н. Элиас впервые дал научное определение двора: «То, что мы обозначаем как «двор» эпохи Ancien régime, есть изначально не что иное, как чрезвычайно разросшийся дом и домохозяйство французских королей и членов их семейства со всеми принадлежащими к нему в узком или широком смысле людьми. Расходы на содержание двора, на все это громадное домохозяйство королей находятся в смете расходов всего Французского королевства под характерной рубрикой «Maisons royales»[52].
Исследования современного нидерландского историка-компаративиста Йеруна Дуиндама, начиная с его «Мифов власти. Норберт Элиас и европейский двор раннего Нового времени» (1995), позволили поколебать сложившиеся историографические клише, привнесенные исторической социологией, и как минимум, поставить ряд важных дискуссионных вопросов. В частности, опираясь на более широкую источниковую базу, Й. Дуиндам пришел к мысли, что французский двор с точки зрения социальных связей — это, прежде всего общество компромисса, дворянства и королевской власти, где господствующее сословие отнюдь не напоминало жертву монархии. Более того, он посчитал мифом сам французский абсолютизм, сомневаясь в том, что границы монархической власти позволяли королю принимать решения, буквально следуя формуле «Ибо такова есть наша воля
